После огня (СИ) - Светлая Марина Страница 3

— Я прошу показать господину лейтенанту его комнату! — потребовал Жером тоном, не терпящим возражений, и тут же, не выдержав, добавил: — И держать ваши соображения при себе!

— Как прикажете, — отозвался Лемман и кивнул в сторону лестницы, начинавшейся здесь же. — Следуйте за мной.

Лестница была узкая, темная и довольно высокая. Немец ковылял по ней, будто нарочно, медленно. И капрал заметно сердился. Ноэль только усмехался под нос — что еще этот немец может в своем бессилии? Наконец, они оказались у комнаты, дверь в которую была открыта. Лемман толкнул ее.

Мебели действительно было мало. Кровать, шкаф, стол и стул. Больше ничего, несмотря на то, что здесь оказалось просторно. Впрочем, это подходило. Уилсон давно привык обходиться малым и чувствовать себя хорошо, если было куда примостить голову, чтобы вздремнуть.

У кровати с наволочкой в руках стояла молодая женщина — как все немки, блеклая и худая. Ровная, как жердь, в бесформенном платье и без намека на женственность.

«А вот и нацистка…» — отстраненно подумал Ноэль.

Бросив быстрый взгляд на француза, Грета отвернулась и продолжила заниматься постелью. Единственное, что она успела заметить — рыжий цвет волос постояльца. Нет, не яркий и, пожалуй, далеко не редкий, но совершенно неожиданный в ее серой жизни. Она взбила подушки, расправила одеяло и у самого выхода, не глядя на офицера, негромко сказала:

— Чистые полотенца в шкафу.

— Вам следует также озаботиться ужином! — подал голос капрал. — Господин лейтенант с дороги теперь будет отдыхать. Продукты в машине. Впредь вас не будут этим обременять.

— Да, господин офицер, — кивнула Грета и посмотрела на Рихарда. Они и сами понимали, что рано или поздно в их доме окажется какой-нибудь француз, как уже во многих других домах. Но она надеялась, что в их тихую жизнь не вмешаются еще долго. Мало ей своих забот…

— Я спущусь в семь, — бросил Ноэль. — Если возможно, не могли бы вы принести сюда графин с водой.

Грета снова кивнула и, наконец, покинула комнату. Спускаясь в кухню, она пыталась представить, что она может приготовить французу, чтобы его это устроило, и чтобы он не обвинил их… да какая разница, в чем именно. Например, решит, что она желает его отравить.

Однако боязнь быть отравленнымбылапоследним, что беспокоило Уилсона. Наибольшее желание, какое он сейчас испытывал — это просто выспаться. Отъезд в Констанц в качестве переводчика генерала Риво получился внезапным и почти спонтанным. Война закончилась, но, наверное, теперь-то все и начиналось. Надежда вернуться домой, в Париж, сразу после победы оказалась всего лишь надеждой. Не все надежды сбываются. Оставалось мечтать об отпуске, чтобы просто повидать мать и отца. Если повезет — брата. О том, чтобы вернуться к науке речи не шло. Он застрял в военной форме, в этих офицерских погонах и в собственных способностях к языкам. Которые оказались так кстати теперь, после освобождения.

Он устало разделся и завалился на постель.

Белье было накрахмаленным, чуть царапало кожу. Взгляд, скользнувший по беленому потолку, выхватил абажур из растянутой по пышному каркасу выцветшей оранжевой ткани, которая когда-то, видимо, была красной. По самому краю он был украшен лиственным орнаментом. Ноэль поморщился. Довольно ветхое и жалкое украшение для комнаты. Он живо представил себе мать в вечернем платье и с идеальными волнами темных волос, какой она бывала до войны, когда они выбирались куда-то. В ее доме никогда в жизни не могло обнаружитьсятакого уродства.

Он повернулся набок. Комната была хорошей, но, видимо, в ней давно уже никто не жил — слишком чистая, только выдраенная до блеска. И все-таки пахло в ней домом. Обитаемым домом с живыми людьми. Он ему понравился. Старый солдат, наверняка воевал в первую мировую. Она — нет. Невзрачная, хмурая, с угрюмым ртом.

Оба вполне ожидаемо станут его ненавидеть. Ноэль же разучился ненавидеть. Они были слишком жалки, и их было слишком много. Всех ненавидеть невозможно.

Он уснул крепким сном, будто провалился куда-то в черноту. Последние шесть летпроваливался. Яркие сны, какие снились ему годы назад, давно уже перестали приходить.

Вскочил с постели, когда комната была освещена лучами заходящего солнца, лившегося из окна откуда-то слева. Долго приходил в себя, пытаясь понять, где он, и не узнавая этого места. Потом вспомнил. Оделся и спустился вниз в пять минут восьмого.

Рихард Лемман, сидевший на лавке под лестницей с какой-то книгой, молча кивнул ему на одну из дверей в коридоре.

— Благодарю, — негромко бросил Ноэль и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату, оказавшуюся гостиной. Здесь тоже было довольно просторно. И был настоящий обеденный стол, накрытый скатертью бледно-голубого цвета. У стола, раскладывая приборы, стояла Грета. Услышав, как открылась дверь, она подняла голову. По лицу ее нельзя было определить, о чем она думает. После она снова внимательным взглядом окинула стол, на котором в бабушкином пока не проданном праздничном сервизенакрылаужин на одного, ровнее поставила тарелки, поправила салфетку и вышла из гостиной.

Он хотел окликнуть ее, но передумал, понимая, что ужинать с ним это семейство не будет. Еще он очень хорошо уяснил, что, кроме как о самом необходимом, с ним никто говорить не собирается. Впрочем, последнее, может быть, и к лучшему. Он легко переносил одиночество. Пожалуй, им тоже так проще.

После ужина, наконец, привезли его чемодан. Ночью почти не спал — выспался за день. Сначала перечитывал письмо отца. Потом, уже выключив свет, смотрел в оконный проем. Было душно — за день второй этаж нагрелся от раскаленной на солнце крыши. Ощущения внутри были в чем-то схожи, видимо, с тем, что мог бы испытывать цыпленок, если бы запекался живым в духовке. Не выдержал, встал и дернул ручку окна на себя. Когда ночной воздух ворвался в комнату, он шумно втянул его носом и вдруг подумал о том, что вот так теперь ему и жить — неизвестно, как долго, и неизвестно для чего.

3

Жара держалась стойко и даже у озера не давала забыть о себе. Хотя об озере тоже оставалось только мечтать — все дни проходили в тесных захламленных кабинетах комендатуры.

В Констанце Юберу не нравилось. Он совсем не походил на другие города, виденные им за шесть долгих лет войны, в которую он вошел двадцатидвухлетним су-лейтенантом, уверенным в том, что его силами победа станет непременно ближе. Спустя полгода он оказался в немецком лагере для военнопленных. И, пожалуй, это было самым спокойным временем за всю войну — за проволокой. Он протянул так три недели. И стал планировать побег, который сумел осуществить лишь через несколько долгих месяцев, за время которых, как он потом узнал, была расстреляна его семья в Лионе, оказавшаяся замешанной в действиях Сопротивления.

Из войны он вышел, пожалуй, еще более резвым. Но к резвости добавились злость и несколько седых волосков в челке, делавшей его молодое лицо с крупным носом и энергичным подбородком почти хулиганским. Вернись он теперь в родной город на свою улицу, его бы считали героем, говорили бы, что всегда знали, какого сына воспитал старина Виктор. Самого себя Анри Юбер героем не считал, так и не определив, за что же его повышали в чинах и давали награды. В то время как он только пил и насиловал женщин, если те говорили по-немецки. Нет, определенно, он бы не хотел попасться на глаза старине Виктору после всего. И сделал закономерный вывод: если души родителей смотрят на него из облаков, то проще заделаться атеистом и не думать об этом вовсе.

Теперь он ведал сбором сведений о семьях, в чьи дома рекомендовалось расквартировывать офицерский состав, формированием списков и регистраций и прочей бумажной ерундой, которая уже через неделю заставила его почти что взвыть. Иногда он думал о том, как жаль, что война закончилась — хотя бы не приходилось заниматься всякой чепухой и умирать от скуки. Он чувствовал себя почти как за проволокой. Только теперь был по другую сторону. В конце концов, тюремщик едва ли более свободен того, кого он должен стеречь.