Елена Арсеньева - Опальная красавица Страница 30

Конечно, сама Елизавета про себя знала: в отличие от осанки и походки, моральная выправка ее была чрезвычайно слаба, однако, ища себе оправдания, она всегда предпочитала думать, что с той Елизаветой, которая вполне достойна любви и уважения, уживается еще и другое существо: злобное, насмешливое, и уж на нем-то лежит вина за ее проступки и тяжесть грехов. Именно оно принудило принять имя графини Дараган, именно оно заставило забавляться опасными играми с разбойничьей ватагою. И сейчас именно это дерзкое существо заставило ее забыть о спасительной, приличной лжи и ответить самую истинную правду:

– Года три тому назад встретила я одного человека... Оба мы рисковали жизнью, едва не погибли в пожаре да кровопролитии. Свела нас судьба случайно, а развела очень скоро. Мы более не встречались, но пусть поразит меня господь молнией, если я лгу: никогда и нигде, что б ни было со мною, я того человека не забывала, любила лишь его одного, даже когда обнимала другого, и лишь он один живет и вечно жить будет в моем сердце.

Лисонька опустила глаза. Щеки ее жарко разрумянились, и Елизавета с насмешкою подумала: весьма смущена непорочная дева пылкостью сих слов! А знай она, что речь идет о ее брате... Любовь к Алексею, бывшая прежде недозволенной, безнадежной, теперь стала для Елизаветы чем-то вроде религии, в коей она всегда находила спасение душе, отпущение грехов, наслаждаясь тем светом, подобным последнему, вечернему, золотистому, который затеняет в нашем смятенном прошлом то, что постыдно или больно вспоминать, но освещает лучшие, святые его мгновения так, что это немеркнущее, счастливое сияние способно украсить и унылое настоящее и озарить безотрадное будущее.

– Да где же случилось сие? – спросила Лисонька взволнованно.

– Далеко-далеко, – рассеянно улыбнулась Елизавета. – В синем море, у греческих берегов, на галере «Зем-зем-сувы», что означает наименование источника святой воды Каабы в Мекке, которая, по магометанской вере, исцеляет от всех болезней.

Лисонька тихо ахнула, и Елизавета очнулась от воспоминаний, недоуменно уставившись на сестру. Румянец ее разгорелся еще жарче, глаза сияли, и Елизавета обнаружила, что вовсе не оскорбила ее, а чем-то порадовала. Но тут уж она отказалась хоть что-то понять и в растерянности уставилась в тускло поблескивающие книжные корешки.

Лисонька же подошла к клавесину, перебрала аккорды – и вдруг легко и свободно (к укору Елизавете, которая никак не могла, терпения не имела освоить сие изящное искусство) заиграла томную мелодию, напевая свежим, чистым, высоким голоском:

Ночью темнотоюПокрылись небеса,Все люди для покоюСомкнули уж глаза.Внезапно постучалсяУ двери Купидон,Приятный перервалсяВ начале самом сон.«Кто так стучится смело?» —Со гневом я вскричал.«Согрей обмерзлое тело», —Сквозь дверь он отвечал.

Это была модная песенка на слова господина Ломоносова. Прежде Елизавета лишь читала эти стихи, но положенными на музыку слушала впервые и как бы заново прониклась сейчас их печалью и обреченностью:

Тогда мне жалко стало,Я свечку засветил,Не медливши нимало,К себе его пустил.Увидел, что крыламиОн машет за спиной,Колчан набит стрелами,Лук стянут тетивой.Жалея о несчастье,Огонь я разложилИ при таком ненастьеК камину посадил.

«Вот так всегда и бывает, – грустно думала Елизавета. – Любовь на заре своей всегда невинна и безобидна. Разве тогда, в Елагином доме, украдкою любуясь Алексеем Измайловым и позволяя сей сладкой отраве завладеть моим сердцем, я могла предвидеть, чем все это обернется? Нет. Но, ежели порассудить, знай заранее судьбу свою, разве смогла бы запретить себе любить? Опять же нет. Да и полно – была бы я счастлива, окажись осторожность во мне сильнее любви? Ох, нет... Спокойнее – это да, это правда, но кто сказал, что покой – достойная замена счастью?»

Он чуть лишь ободрился,«Каков-то, – молвил, – лук?В дожде, чать, повредился?»И с словом стрелил вдруг!..Тут грудь мою пронзилаПреострая стрелаИ сильно уязвила,Как злобная пчела.Он громко засмеялсяИ тотчас заплясал.«Чего ты испугался? —С насмешкою сказал. —Мой лук еще годится:И цел, и с тетивой.Ты будешь век крушитьсяОтнынь, хозяин мой!»

Затих последний долгий аккорд, словно эхо полета той самой стрелы, которая уязвила несчастного влюбленного, и Елизавета чуть не ахнула от внезапной догадки:

«А не потому ли сестра допытывалась о пристрастиях моего сердца, что приехала сосватать меня за какого-нибудь своего соседа или родственника? Вот и песенку выбрала приличную к случаю!»

Эта мысль, при всей ее неожиданности, показалась Елизавете столь правдоподобной, что особенности Лисонькиного поведения перестали быть странными и подозрительными, и тревога вмиг сменилась веселой умиротворенностью.

«Ах ты, моя милая сваха! Лучше б ты мне все сказала прямо. Я бы избавила тебя от стольких хлопот, с порога «нет!» сказавши...»

И, окрыленная новым порывом любви к сестре, Елизавета вскочила и расцеловала ее так жарко, что Лисонька, сочтя это за похвалу своему искусству, была польщена сверх всякой меры.

Елизавета только что хотела сообщить ей свою догадку и рассеять все надежды на этот счет, как вошла Татьяна с огнем. Она зажгла свечи, сказала, что для Лисоньки приготовлена гостевая комната, постель разобрана, можно идти спать, коли захочется, а потом, понизив голос, сообщила Елизавете, что все караульщики уже стоят по местам.

Лисонька, однако, расслышала сие, и тоненькие полукружья ее бровей высоко взлетели от изумления:

– Караульщики! Вы что же, разбойников поджидаете?

– Значит, ты ничего про нас не знаешь? До тебя не доходили никакие слухи? – вопросом на вопрос ответила Елизавета, столь умело передразнив Лисоньку, что та залилась смехом.

Нет, оказывается, в Измайлове ничего не слыхивали о событиях, разыгравшихся на волжских берегах всего лишь месяц тому назад, когда знаменитый Гришка-атаман, более известный под кличкою Вольной, дерзостно насмеявшись над Алексеем Михайловичем Шубиным и его гостьей, графиней Строиловой, отправясь в полет на воздушных крыльях и за храбрость удостоясь денежной награды, проник ночью в графинину опочивальню, однако был там схвачен и посажен в подвал... но ухитрился бежать оттуда, вырыв, очевидно не без посторонней помощи, подземный лаз, и на другой же день, соединившись со своей ватагою, подступил к Работкам и стал требовать выдачи приглянувшейся ему графини, которая в ту пору лежала почти без памяти. С помощью воинской команды приступ был отбит, разбойники отошли со многим уроном, и более о Вольном слуху пока что не было, однако переполошившиеся окрестные помещики все еще не чувствовали себя в безопасности, а потому на ночь выставляли караулы.