Евгений Маурин - Шах королеве. Пастушка королевского двора Страница 31

– Однако наша Луиза по-видимому вовсе не склонна принять участие в прославлении графа Армана. Посмотрите только, с каким отвращением покачивает головой наша скромница каждый раз, когда мы выражаем свой восторг и упоминаем его имя!

– Я не могу судить об искусстве, проявленном сегодня графом, – тихо ответила Луиза – Чтобы судить, надо наблюдать издали, а вблизи теряешь истинную мерку. Кроме того, мне граф де Гиш неприятен как человек, чтобы я могла восхищаться его искусством. Это несправедливо, я понимаю сама, но ничего не могу поделать!

– Господи, да что же можно оказать против Гиша? – с искренним недоумением воскликнула де Пон. – Он – очаровательный кавалер, красивый мужчина, истинный рыцарь, готовый идти в огонь и воду за одну улыбку дамы.

– Рыцарь! – с горечью повторила Луиза. – Разве рыцари преследовали когда-нибудь женщин? Разве рыцари служат своим дурным инстинктам, а не идеям добра и справедливости? Но бог с ним, я не хочу его судить! Я хотела бы только прибавить одно, как можно восхищаться кем бы то ни было из танцующих, если на сцене находится сам король Людовик?

Было что-то знойное, опаляющее в тоне, которым Луиза произнесла последние слова, и Людовик, подслушивавший за деревьями, даже вздрогнул, пораженный странным оттенком слов девушки.

– О, об этом никто не говорит! – хором воскликнули остальные. – Разве может кто-нибудь сравнивать всех остальных танцоров с его величеством?

– Да, а вот представьте себе, я совершенно лишена дара восхищаться искусством его величества! – отозвалась д'Артиньи. – У меня примешивается такое же личное чувство, как и у Луизы по отношению к графу де Гишу! Конечно, я не хочу сравнивать его величества с Гишем как человека! Боже мой, разве мне могло бы прийти это в голову! Король – добр, великодушен и рыцарствен. Но… при взгляде на него я невольно вспоминаю о своем женихе.

В объяснение последних слов Артиньи необходимо вспомнить, что еще осенью король, по соглашению с Генриеттой, выбрал д'Артиньи для отвода глаз обеим королевам – матери и супруге – и стал подчеркивать при всем дворе свою любезность к фрейлине Генриетты, стал оказывать ей всевозможные знаки внимания. В результате при дворе стали перешептываться, что король «охаживает» девицу д'Артиньи.

Сама д'Артиньи, уже значительно освоившаяся с растлевающей атмосферой придворных нравов, в ином случае отнеслась бы довольно спокойно к королевскому ухаживанию. Она ведь понимала, что противостоять королю невозможно, что это было бы к тому же слишком глупо: кто способен добровольно отказаться от такой «чести»?

Но у девушки был жених, кавалер де Гранпрэ. Он держался в этом отношении несколько иных, старомодных взглядов и решительно заявил невесте, что никогда не женится на отставной королевской фаворитке и что момент, когда, король перейдет от прелиминарных ухаживаний к непосредственным действиям, будет последним, связывающим их.

Д'Артиньи искренне любила жениха, а странная манера короля, истинных мотивов поведения которого она не знала, внушала ей мало надежды на то, что его ухаживание – что-нибудь большее, чем простой каприз. Поэтому и цветы, и разные ювелирные безделушки, которыми вдруг ни с того ни с сего награждал король д'Артиньи, вызывали в ней лишь чувство испуга. Вот это-то и имела д'Артиньи в виду когда заметила, что личные чувства мешают ей видеть в короле-танцоре только искусного танцора.

Но опять, как и заявление Луизы де Лавальер по поводу Гиша, слова д'Артиньи не встретили сочувствия у подруг. Они принялись смеяться над «глупостью» девушки, которая, получая подарки от самого короля, может при этом думать о ком бы то ни было. И каково было изумление д'Артиньи, когда даже Луиза де Лавальер отнеслась с явным несочувствием к ее страхам.

– Луиза! И ты, ты можешь так говорить? – воскликнула она. – Ты, которая еще недавно находила даже меня слишком распущенной, слишком легкомысленной?

– Ах! – в порыве неудержимой, пылкой откровенности простонала Луиза. – Я знаю, что это грешно, скверно, но быть любимой самим королем Людовиком, получать от него знаки внимания, видеть его светлую улыбку! Нет, тут я уже ни о ком и ни о чем не могла бы думать больше! Разве найдется во всей Франции более благородный человек, более обаятельный мужчина, чем король Людовик Четырнадцатый? Разве найдется в мире другой, который более него стоил бы любви, обожанья, поклонения?

Подхваченный страстной волной, налетевшей на него из этих слов, Людовик невольно сделал шаг вперед, и под его ногами хрустнула какая-то ветка.

– Боже мой! Нас подслушали! – крикнули девицы и кинулись бежать прочь, словно стая вспугнутых птиц.

V

Была королевская охота. Звонко трубили рожки охотников, веселым колокольчатым звоном заливались собаки, псари лихо щелкали арапниками. Но у короля Людовика было как-то смутно и таинственно на душе. Словно вещая гроза заполонила сердце и ум, словно влекло к себе преддверье неведомой, важной тайны!

Отдаваясь охватившей его задумчивости, молодой король отбился от блестящей, шумливой свиты и свернул на глухую лесную тропу. И вдруг, словно по мановению волшебного жезла, сразу изменилось все – пейзаж, время, звуки. Было яркое утро – и стал вечер, обагренный полутьмой заката. Был хорошо известный реденький лес – и вдруг стал неведомый густой бор с высокими, неведомыми экзотическими деревьями, а веселый охотничий гомон сразу сменился мистической тишиной, таинственность которой время от времени прорезывали тихие, странные голоса, звучавшие тоской, лаской и призывом. И тропинки не стало. Король Людовик шел по густому ковру невиданных прежде цветов. Со сладострастной улыбкой бархатистыми венчиками тянулись к нему роскошные цветы, но он равнодушно топтал их, лишь время от времени срывая какой-нибудь особенно яркий цветик, чтобы, равнодушно повертев его в руках, тут же беззаботно бросить на землю. И шел король по этому коврику цветов, шел, топтал, срывал и бросал.

Вдруг его равнодушный, пресыщенный взор оживился и засверкал. Из-под низко свесившейся ветки придорожного куста белела трогательно-нежная кисть ландыша. Казалось, будто тихое сияние исходит от крупных белоснежных чашечек цветка, и это сияние было ароматом, глубоко проникшим в самое сердце короля. Смущенный, взволнованный Людовик нерешительно остановился около цветка. Ландыш манил короля, его неудержимо тянуло сорвать этот нежный, скромный цветочек, и в то же время – было жалко.

«Сорвать и… бросить потом? – думал Людовик, объятый ему самому непонятным волнением. – Сорвать, а потом… цветик завянет… завянет, такой трогательный в своей наивной чистоте, такой волнующий своей ароматной свежестью?