Джулия Куин - Где властвует любовь Страница 33

Медленно, чтобы не спугнуть ее, он прошелся руками по ее телу. Она была мягкой, с роскошными изгибами, как раз такой, какой должна быть в его представлении женщина. Ее бедра были округлыми, талия тонкой, а грудь высокой и упругой. Ему не терпелось ощутить ее тяжесть в своих ладонях, но он заставил свои руки оставаться там, где они находились (на ее аккуратной попке, так что это была не такая уж большая жертва). Помимо того факта, что было бы дурным тоном обнимать девушку благородного происхождения в ее собственной гостиной, Колин опасался, что если он коснется ее груди, то не сможет остановиться.

– Пенелопа, – вымолвил он, наслаждаясь звуком ее имени. Он был пьян от страсти и отчаянно хотел, чтобы она разделяла его чувства. Она не противилась его объятиям, но до сих пор никак не реагировала на происходящее. О, она льнула к нему и открыла рот, приветствуя его вторжение, но ничего не сказала и не проявила никакой инициативы.

И все же учащенное дыхание и гулкое биение сердца говорили о том, что она возбуждена.

Колин отстранился ровно настолько, чтобы приподнять ее подбородок и заглянуть ей в лицо. Веки Пенелопы трепетали, прикрывая затуманенные страстью глаза, полуоткрытые губы припухли от поцелуев.

Она была прекрасна. Так прекрасна, что у Колина захватывало дух. Как он мог не замечать этого раньше?

Неужели мир населен слепцами? Или все они непроходимо тупы?

– Ты тоже можешь поцеловать меня, – прошептал он, прислонившись лбом к ее лбу.

Пенелопа застыла в неподвижности.

– Поцелуй, – вымолвил Колин, легко коснувшись ее губ, – дело обоюдное.

Ее рука шевельнулась у него на спине.

– Что я должна сделать? – прошептала она.

– Что пожелаешь.

Медленно подняв руку к его лицу, она очертила кончиками Пальцев контуры его щеки и подбородка.

– Спасибо, – шепнула она.

Спасибо?

Колин замер.

Он не хотел, чтобы его благодарили за поцелуй. Это порождало в нем чувство вины.

И превращало то, что произошло между ними, в заурядное событие.

Словно это было нечто сделанное из жалости. И хуже всего то, что, случись это несколько месяцев назад, так бы оно и было.

Что он за человек после этого?

– Не стоит благодарности, – ворчливо отозвался Колин, отступив назад.

– Но…

– Я же сказал, не стоит, – резко повторил он, отвернувшись от нее, словно не мог выносить ее вида, хотя правда состояла в том, что он был невыносим самому себе.

И будь он проклят, если понимает почему! Что его гложет? Вина? Из-за того, что он поцеловал Пенелопу? Или из-за того, что ему это так понравилось?

– Колин, – сказала она, – не злись на себя.

– Я не злюсь, – огрызнулся он.

– Я сама попросила тебя. Практически заставила…

Ничего не скажешь, отличный способ польстить мужскому самолюбию!

– Никто меня не заставлял, – отрезал он.

– Нет, конечно, но…

– Ради Бога, Пенелопа, хватит!

Она отпрянула, глядя на него расширившимися глазами.

– Извини, – прошептала она.

Колин бросил взгляд на свои руки. Они дрожали. Он в отчаянии закрыл глаза. Ну почему, почему он был таким ослом?

– Пенелопа… – начал он.

– Все в порядке, – быстро сказала она. – Ты не должен ничего говорить.

– Нет, должен.

– Я предпочла бы, чтобы ты этого не делал.

Теперь Пенелопа являла собой образец достоинства, сцепив перед собой руки и потупив взор. Она явно избегала смотреть на него, что только ухудшило состояние Колина.

Боже, она решила, что он поцеловал ее из жалости!

Впрочем, какая-то частичка его души трусливо хотела, чтобы она так и думала. Может, тогда ему удастся убедить себя, что им и вправду двигало только сострадание и ничто другое.

– Мне пора, – тихо произнес он, но его голос прозвучал неожиданно громко.

Пенелопа молчала, не пытаясь задержать его. Колин повернулся в сторону двери.

– Мне пора, – повторил он, хотя его ноги отказывались сдвинуться с места.

Она кивнула.

– Я… – начал он, а затем, ужаснувшись от слов, чуть не сорвавшихся с его языка, шагнул к двери.

Но Пенелопа окликнула его:

– Что?

Колин растерянно молчал. Не признаваться же в самом деле, что он поцеловал ее не из жалости! Если он скажет это Пенелопе, если поверит в это сам, это будет означать… будет означать…

– Я должен идти, – проговорил он в отчаянии, словно бегство было единственным способом не дать его мыслям устремиться по опасной дорожке. Он быстро преодолел оставшееся расстояние до двери, ежесекундно ожидая, что Пенелопа что-нибудь скажет или окликнет его по имени.

Но она не окликнула.

И Колин ушел.

Никогда еще он не ненавидел себя до такой степени.

Колин пребывал в чрезвычайно скверном настроении еще до того, как на пороге его дома появится лакей с сообщением, что его хочет видеть мать. После этого он совсем пал духом.

Пропади все пропадом! Вызовы к матери всегда сводились к разговорам о женитьбе. А он совершенно не настроен обсуждать это сейчас.

Но Колин любил свою мать и не мог пренебречь ее желаниями. И потому, ворча и проклиная все на свете, он облачился в сюртук и натянул сапоги.

Он жил в Блумсбери, не самом фешенебельном районе Лондона, однако Бедфорд-сквер, где он снял квартиру в небольшом, но элегантном особняке, считался вполне приличным адресом.

Колину нравилось жить здесь, по соседству с врачами, адвокатами и другими людьми, которые занимались более полезными делами, чем посещение вечеринок. Разумеется, он никогда бы не променял свое аристократическое происхождение на профессию – в конце концов, не каждому повезло уродиться Бриджертоном! – но было что-то бодрящее в деловой походке адвокатов, направляющихся на судебное заседание, или докторов, спешащих к своим пациентам.

Можно было бы заложить коляску, которую он всего лишь час назад поставил в конюшню, вернувшись от Федерингтонов. Но Колину хотелось пройтись пешком, не говоря уж о том, что он не спешил предстать перед материнским оком.

Если его мать намерена прочитать ему очередную лекцию о преимуществах брака, сопровождая ее пространными описаниями достоинств всех девиц брачного возраста, имеющихся в Лондоне, ей придется подождать. К дьяволу все это!

Колин закрыл глаза и застонал. Должно быть, его настроение намного хуже, чем ему казалось, если он докатился до проклятий, думая о собственной матери, к которой он питал (как и все Бриджертоны) глубочайшее уважение и привязанность.

И во всем этом виновата Пенелопа.

Нет, Элоиза, поправился он, скрипнув зубами. Если уж кого винить, так это его непредсказуемую сестрицу.

Хотя нет. Колин снова застонал, рухнув в кресло у письменного стола. Вся вина лежит на нем. Если ему сейчас так тошно, что он готов свернуть кому-нибудь шею голыми руками, это его вина и ничья больше.