Сидони-Габриель Колетт - Невинная распутница Страница 33

Она останавливает его движением пальцев сомнительной чистоты, с лакированными ногтями:

– Подождите! Минна ничего не сказала… Минна, теперь ваша очередь. Я жду альковных признаний. Как меня раздражает, что вы сидите здесь, засунув руки в муфту!

Минна колеблется, выдвигает вперёд тонкий подбородок, стараясь придать себе детски-наивный вид:

– Я ничего об этом не знаю: я ещё слишком маленькая! Я буду говорить после всех остальных!

Она кивает в сторону испано-американской пары. Американка, прижимаясь коленом к скульптору, заявляет, не заставляя себя упрашивать:

– Для меня всё зависит от партнёра. А впрочем, любое время годится.

– Браво! – кричит Ирен. – По крайней мере вы умеете встречать лицом к лицу «сладкую смерть»!

Прекрасная Сьюзи заливается смехом, от которого морщится её свежая хищная мордочка:

– Сладкая смерть? Вовсе нет… Это скорее похоже на качели, когда взлетаешь слишком высоко, вы понимаете? И вдруг падаешь вниз с криком: «Ах!»

– Или: «Мама!»

– Молчите, господин Можи! И всё начинается снова.

– Вот как? Всё начинается снова? Приношу свои поздравления господину, который… раскачивается с вами на качелях!

Ирен Шолье размышляет, покусывая розу и глядя прямо перед собой… На её прекрасном лице Саломеи отражаются всплески каких-то обрывистых эмоций…

– А я, – произносит она, – нахожу вас всех крайне эгоистичными. Вы говорите только о собственном удовольствии, о собственных ощущениях, как если бы чувства… партнёра не имели никакого значения. Удовольствие, которое я приношу, часто превосходит моё собственное…

– Главное – это суметь его дать, – прерывает монолог Можи.

– Уймитесь, несносный! А потом, качели… нет, это совсем не то. Для меня это внезапно рассыпающийся потолок, удар гонга, рвущий уши, нечто вроде… апофеоза, которым увенчивается моя власть над миром… а потом, чёрт бы вас всех побрал! Это слишком быстро заканчивается!

Разгорячённая Ирен Шолье умолкает, и душу её переполняет, похоже, вполне искренняя печаль…

Почти опустевшая, изрезанная коньками, потерявшая блеск ледяная площадка отбрасывает на лица мертвенно-бледный свет. Длинный парень в зелёном облегающем костюме и в спортивной шапочке, натянутой на уши, режет лёд в косой посадке, словно пловец перед прыжком…

– Вот этот совсем не плох… – бормочет Ирен. – Ну, Минна, я жду ваше заключительное слово.

– Да-да, – подхватывает Можи, – вы обещали, и ваше мнение станет, если можно так выразиться, апофеозом нашего незабываемого референдума!

Минна встаёт, опустив вуаль на подбородок и чуть вытянув вперёд маленькие губки:

– О! Да ведь я ничего об этом не знаю… Вы же понимаете, у меня это было только с Антуаном.

Она сама не ожидала, что слова её вызовут такой смех, и несколько смущена… На пустом катке хохот звучит необыкновенно громко: оставшиеся ещё зрительницы поворачиваются к компании Ирен Шолье. Мужчина в облегающем костюме скользит по дорожке, подобно танцовщице, на одной ноге… В сопровождении горбатого чудовища Ирен семенит к выходу, искоса поглядывая на зелёного конькобежца:

– Положительно, этот молодец совсем не плох; что скажешь, Минна?

– Пожалуй…

– В нём есть что-то от Бони де Кастеллана… только этот будет покрепче. Ах, если бы не нужно было постоянно держать себя в руках! Но мы ведь держим себя в руках!

– Разумеется, – кивает благоразумная Минна. – Да и потом, эти люди не более чем прислуга?

– Вовсе нет! Но ведь их развратили доступные потаскушки, и если здесь проявишь слабость, завтра же об этом узнает весь Париж!

Она встряхивает, поведя плечами, все свои соболиные меха и отпускает наконец несчастную старую деву. Можи не слишком торопится, и в еврейском голосе появляются скрипучие нотки:

– Ну же, толстяк! Ах, старый алкоголик, долго ты будешь лизать Минне перчатки?

Американка и андалузский скульптор исчезли – никто не знает, когда и каким образом. Всё более свирепеющая Ирен брюзгливо заявляет, пока кто-то из добровольцев ищет для неё фиакр, что «прекрасная Сьюзи подцепила себе очередного» и что «скоро ни одна честная женщина не сможет показаться в её обществе!»

Минна чувствует, что у неё вырастают крылья.

Вот уже неделю она в короткой спортивной юбочке ездит на метро к двум часам в Ледовый дворец. Первые занятия оказались тяжким испытанием: Минна, полная ужаса перед убегающим из-под ног намыленным льдом, пронзительно вскрикивала голоском попавшей в когти мышки или же, безмолвно вытаращив глаза, цеплялась за локоть своего учителя руками утопленницы. Ломота в теле также была невыносимой, и Минна, просыпаясь, горько жаловалась, что вместо прежних берцовых ей «подсунули новые, отвратительные кости».

Но теперь у неё растут крылья… Плавно покачиваясь, Минна плывёт по льду – быстрее, ещё быстрее, а затем пируэт и остановка. Минна отпускает локоть мужчины в зелёном облегающем костюме, скрещивает руки в муфте и устремляется вперёд одна… Она скользит, держась очень прямо на почти не согнутых ногах…

Однако ей хотелось бы вальсировать подобно Полэр, забыв обо всём, что существует, чтобы истаять в воздухе и умереть, превратившись в клочок бумажки, трепещущий над раскалённой лампой, или в струйку дыма, что обвивает запястье погружённого в свои думы курильщика…

Она пытается вальсировать, доверившись рукам высокого молодца в спортивной шапочке, но волшебное очарование не приходит: от мужчины пахнет сервелатом и виски… Минна с отвращением бросает его и начинает скользить одна, делая плавные, хотя ещё боязливые жесты яванской танцовщицы…

Она трудится каждый день с бессмысленным упорством муравья, собирающего свои драгоценные соломинки. Её праздная меланхолия исчезает, а к бледным щекам приливает кровь. Антуан доволен.

Сегодня Минна ощущает в себе удвоенный пыл. Она почти не обратила внимания, что под мартовским солнцем набрякли почки и окрасилось ультрамарином небо, что на ветру ещё слабенькой весны воздух пропитался запахами двухгрошовых букетиков – из поникшей резеды, усталых фиалок, провансальских нарциссов, источающих аромат грибов и флёрдоранжа…

Минна скользит по почти пустой дорожке, режет лёд, будто проводит алмазом по стеклу, резко поворачивает, наклонившись, как ласточка… ещё один шаг, и конёк её врезался бы в ограждение! Она задела, не увидев, чей-то локоть, а потому оборачивается и тихо говорит:

– Простите!

У ограждения стоит, опершись локтем, Жак Кудерк. Беспричинный гнев вдруг хмелем ударяет ей в голову при виде этого жалкого, смертельно-бледного лица, этих тусклых глаз, провожающих каждое её движение…