Патриция Поттер - Серебряная леди Страница 4

С того места, где он стоял, Марш вполне мог дотянуться до уродливой вывески, что он и сделал. Кантон напрягся и рванул вывеску. И подумал, что кто-то также, как он сейчас, вырвал из его жизни нечто существенное, важное, без чего само существование лишено смысла.

И он направился к салуну. От входных дверей высотой около четырех дюймов осталась лишь одна створка, да и та болталась на верхней петле. Марш уперся было во вторые, целые двери, но обнаружил, что замка нет. Двери легко поддались, и он вошел внутрь.

Неожиданно Кантон услышал глухое рычание. Собака — если это существо можно было назвать собакой — поднялась ему навстречу с места, где, очевидно, привыкла спать. Уродливее животного, он, кажется, в жизни не видел.

Марш взглянул на выбитое окно, предполагая, что именно таким путем в салун попадала собака. Животное было довольно крупным; костистые бока были покрыты рубцами; породу, к которой мог бы принадлежать этот экземпляр собачьего мира, установить было невозможно; под слоем грязи угадывалась шерсть цвета соли с перцем. Единственное, что у собаки было в порядке, так это зубы, которые обнажились в угрожающем оскале. Напружинившись, как для атаки, животное предостерегающе рычало. Марш обратился к нему ровно и предупредительно:

— Не бойся, я не причиню тебе вреда, — он разговаривал с собакой, как с человеком, — если ты пообещаешь мне то же.

Животное успокоилось, слегка расслабилось, и грозный рык перешел в предупреждающий оскал.

Марш сделал еще несколько шагов внутрь. В огромном зале находились только пианино и стойка бара. Кантон вспомнил о другом пианино, из своего прошлого, и взглянул на руки. Когда-то эти руки извлекали из инструмента волшебные звуки, а потом с еще большим талантом сеяли смерть. Марш подошел к заброшенному и изуродованному инструменту, дотронулся до клавиши слоновой кости и услышал мрачный стон. Звук расстроенного инструмента причинил Кантону жестокое страдание. Пианино звучало в унисон с его растерзанной душой.

Марш тряхнул головой, отгоняя болезненные мысли. Он давно продал душу и сердце. Теперь в нем не осталось даже намека на милосердие или благородство. Им руководило только стремление выжить, а делать это с годами становилось все труднее.

Марш Кантон был разбит и опустошен, как этот салун. Наверное, они подходили друг другу.

Марш ухмыльнулся, посмотрев на собаку: к миру они относились одинаково. У этого пса много здравого смысла, подумал он, предпринимая более детальный осмотр своей собственности.

Окна были разбиты, краска на стенах облупилась, в помещении стоял неистребимый запах, какой оставляют после себя непрошеные гости. Марш прислонился к стене, вынул из кармана длинную, тонкую сигару, прикурил и продолжил изучение внутреннего убранства салуна при свете огонька, отражающегося от осколков стекла.

Он солгал адвокату. Не в буквальном смысле. Но в том, что он говорил, были двусмысленность и недосказанность. Он сказал, что у него есть деньги. Да, есть. Но немного. Ему хорошо платили за работу, но его личные привычки и прихоти всегда были дорогостоящими, а смысла копить деньги он не видел. Бог свидетель, у него не было ни одной живой души, кому бы он мог завещать состояние. Поэтому он всегда останавливался в лучших отелях, заказывал дорогие блюда и изысканные вина. Кроме того, он баловался азартными играми, часто не заботясь о том, выиграет ли он или проиграет. Просто убивал время. Или «выжимал» информацию из нужного человека.

Марш уперся взглядом в то, что осталось от зеркала на стене. Не много. Пара кусочков стекла, годных только на то, чтобы отразить кусок его черной куртки.

Кусочки стекла с острыми зазубринами… похожие на те, что он нашел на обуглившихся руинах своего дома…

Перед глазами у него все закружилось, и Марш уперся рукой в стену, чтобы не упасть.

Он направил свою лошадь по широкой дороге, ведущей к особняку, к «Зарослям роз». Он и его лошадь были измождены и едва переставляли ноги. Животное служило ему верой и правдой, и будь он проклят, если решится убить его из-за своего страстного желания попасть поскорее домой.

Марш поборол нетерпение и подтачивающий его страх. В этой части Джорджии ему встретилось слишком много подожженных и брошенных плантаций, чтобы он не беспокоился о том, что ждет его впереди. Когда он сражался в Вирджинии, до него доходили слухи о жестокостях, творимых армией Шермана во время броска к морю и последующей оккупации, но то, что предстало его взору в реальности, превзошло все, что он мог вообразить.

Война развеяла почти все юношеские иллюзии; но ему удалось сохранить незапятнанными воспоминания о доме, мягкой траве, плодородных полях. Лучше всего он помнил мягкость и нежность матери и сестры. Его отец и брат — оба — были убиты в первые дни войны. Дальний родственник, кузен, взял на себя труд позаботиться о хозяйстве. И несмотря на то, что Марш в течение года не получил ни одной весточки от матери и сестры, он заставлял себя думать, что это оттого, что между ними находится армия северян.

Дорога сделала последний поворот к дому, он в нетерпении вгляделся вдаль и замер как вкопанный. На том месте, где некогда стоял особняк, уродливо торчали кверху остатки двух из шести печей обгоревшего дома.

Зловещее молчание царило там, где некогда было шумно и людно. Птицам негде было вить гнезда. Даже ветру не за что было зацепиться. Старинная дубовая аллея, ведущая к дому, была срублена, а деревья пущены на костры, вокруг которых, очевидно, грелись завоеватели.

От большого количества хозяйственных построек, когда-то окружавших господский двор — двух амбаров, конюшен и домиков рабов, — осталось лишь полуразрушенное жилище рабов, дверь его можно было с легкостью выбить ударом ноги. Она болталась на единственной петле, периодически ударяя в уцелевшую стену дома. Одинокий, глухой звук удара лишь подчеркивал безмолвие, царившее над руинами былого великолепия; убогость и заброшенность, поселившиеся на месте достатка.

Сад с разбитыми в нем клумбами, который лелеяла его мама, зарос сорняками; лишь несколько розовых кустов упрямо пробивались к свету. Некогда плодородные поля тоже поросли сорняками.

Марш медленно направился к небольшому фамильному кладбищу, где под сенью чудом уцелевшего дерева покоились его предки. На фоне величественных каменных надгробий странно выделялись два простых деревянных креста.

Салли Кантон и Мелисса Кантон. Под именами обеих женщин была начертана дата смерти: июнь 1864.

Марш Кантон, командир партизанского соединения, ветеран всех самых опасных сражений этой братоубийственной четырехлетней войны, молча стоял перед могилами матери и сестры и чувствовал, как слезы подступают к глазам. Он даже не сознавал, что плачет, пока на руку ему не упала горячая влага. И в этот момент душа его умерла.