Жанна Бурен - Премудрая Элоиза Страница 4

Женщины больше говорили о твоем обаянии, элегантности, обольстительности, столь способной привлекать сердца и прослывшей бесчувственностью. Одной из моих подруг посчастливилось приблизиться к тебе на приеме, устроенном ее отцом. Она восхваляла твой голос трувера, то звучный, то нежный, искусный и в пении, и в наставлении.

Мог ли кто-нибудь из смертных противостоять тебе?

За трапезами, к которым дядя любил приглашать своих друзей-каноников, я слышала похвалы твоей учености и знаниям, новациям, заслугам и даже твоей дерзости. Тем, кто заговаривал о твоей гордыне, противопоставляли твою посвященную ученым занятиям жизнь, твое целомудрие и твою мудрость. Ты имел, несомненно, язвительных врагов, зато многие тобой восхищались.

Учителя, которые сменяли друг друга, совершенствуя мое образование, приводили тебя в пример и приносили твои лекции для прочтения. Любили тебя или поносили — равнодушным ты не оставлял никого.

Еще не зная тебя, я уже была вскормлена твоей мыслью и насыщена твоим учением.

Мне оставалось открыть в тебе человека. Так почему не вспомнить нашу первую встречу?

Это было летом, на следующий день после Иванова дня. Помню, было жарко, а накануне улицы Парижа омыла гроза.

Легко одетая, в одной лишь тонкой льняной рубашке и длинной тунике из лазурного шелка, перепоясанной расшитым галуном, с венком из цветов на еще влажных от купания волосах, болтая с Сибиллой, я возвращалась домой из общественной купальни, куда ходила обычно каждую неделю. Я чувствовала себя юной и привлекательной.

Не обладая той броской красотой, которая покоряет всех, кто к ней приближается, инстинктом я чувствовала: чтобы меня заметить, нужна изысканность ума и вкуса.

Дядя часто говорил мне: «То-то и хорошо, дочь моя, что вы нагоняете на мужчин робость!»

Оттого ли, что я была высокого роста и у меня был высокий выпуклый лоб, или оттого, что я часто опускала глаза, — позже ты их сравнивал с распахнутыми в небо окнами? Не знаю. Есть женщины, созданные нравиться большинству, и есть иные, обладающие красотой более сокровенной, предназначенные привлекать лишь некоторых. Я знала, что принадлежу к последним, и втайне наслаждалась этим.

Итак, я сворачивала за угол улицы Паршменри, когда со стороны кафедральной школы внезапно показалась толпа школяров. Против своего обыкновения они не шумели, не жестикулировали, но почтительно окружали человека высокого роста, который, шагая среди них, продолжал говорить. Без труда угадывалось, каким авторитетом пользовался он у своих учеников. Два клирика, шедших навстречу, обронили твое имя: «Мессир Абеляр, философ…»

Я с любопытством разглядывала тебя, когда на меня налетело стадо свиней, искавших, по своему обыкновению, отбросы в канаве. Уворачиваясь, я отпрыгнула в сторону. Мой венок из цветов упал наземь. Один из твоих учеников со смехом подобрал его и подал мне. И тогда ты впервые взглянул на меня.

Растрепанная и смущенная, я стояла под июньским солнцем, теребя розы и жасмин своего убора, и еще не придя в себя, почувствовала, как одним взглядом ты взвесил, определил и оценил меня.

Воспоминание об этой сцене никогда меня не оставит.

Ты поклонился и прошел мимо.

В тот миг уже было сказано все. Твой образ, подобно лику Христову на плате святой Вероники, запечатлелся в моем сердце навсегда.

— Да вы вся белая, мадемуазель, — сказала Сибилла.

Я и правда могла побледнеть. Ведь я только что повстречала лицом к лицу свою судьбу. Вместе с ударом молнии я помню и эту уверенность. Я знала, что ты, один ты заполнишь всю мою жизнь.

Что-то рождалось в моей душе. Новая, цельная страсть, дремавшая во мне, обретала воплощение.

Оставалось лишь ждать, когда ты придешь вновь. Я знала — это неизбежно. Я готовилась.

Немного времени спустя дядя заговорил со мной о тебе. Я слушала его без удивления.

Служанки готовили ужин, а я сидела в зале и расшивала золотом епитрахиль, думая о только что прочитанной любовной поэме Овидия. Вошел Фюльбер. Стоило где-то появиться его шестифутовой фигуре, и любая комната словно съеживалась. Черный плащ, из-под которого выступал лишь край стихаря, еще больше подчеркивал его мощные, как у лесоруба, плечи. Он был сильно взволнован тем, что собирался мне сообщить. Вряд ли раньше я видела его в подобном состоянии.

— Племянница, — воскликнул он, — нам выпала великая честь!

Я вопросительно взглянула на него.

— Слушаю вас, дядя.

Помню, мне пришлось прервать вышивку — задрожавшие пальцы едва удерживали ткань.

— Вы, конечно, слыхали о великом Абеляре…

— Кто о нем не наслышан!

— Так вот, племянница, теперь вы сможете узнать его лучше. Видеть лично и так часто, как захотите.

На столь многое я и не надеялась! Не в моей натуре надеяться на счастье. Я скорее склонна предчувствовать несчастья, нежели радость. К тому же я не понимала, какими путями ты собирался войти в мою жизнь. Так что мне не пришлось разыгрывать показное удивление.

Дядя объяснил, что один его друг-каноник познакомил его в этот день со знаменитым Абеляром. Честь, только что ему выпавшая, явно его ослепила и польстила ему.

— Всем известный мэтр со мной беседовал самым учтивым образом, — продолжал довольный дядя. — Он даже заинтересовался моими речами и горячо одобрил мои мнения об искусстве метафоры…

Позже я узнала секрет столь внезапной любезности. Ты сам написал, — а мне рассказал на одном из наших первых любовных свиданий, — что мысль завязать отношения с Фюльбером тебе и пришла в голову, чтобы соблазнить меня. Ты желал убедить дядю принять тебя под свой кров с единственной мыслью, о возлюбленный мой! — чтобы легче было заставить меня уступить. В стольких хитростях не было нужды. Крепость, которую ты собрался осадить, была тобой уже завоевана, и я сдалась на твою милость раньше, чем ты начал осаду.

Итак, чтобы добиться желаемого, ты употребил всю свою ловкость и действовал со свойственным тебе пылом, — то есть, следует это признать, без малейшей осторожности. Если бы старик был склонен к подозрениям, то сама внезапность твоего предложения, как и его слишком соблазнительные условия, немедленно должны были его насторожить. Но ему и в голову не могло прийти, чтобы ты пленился его племянницей. Он так преклонялся перед тобой, что только и видел блистательного философа. Так что ты убедил его без труда.

Под предлогом будто хозяйственные заботы мешают твоим ученым занятиям да и стоит жилье слишком дорого, ты высказал пожелание поселиться у дяди в доме. Ты ссылался на близость от нас кафедральной школы и преимущества столь близкого соседства с местом твоего преподавания. Затем, потакая как сребролюбию дяди, так и его искреннему желанию как можно дальше продвинуть мое образование, ты предложил ему, сверх высокой платы за пансион, давать мне уроки так часто, как только сможешь, — и бесплатно.