Ольга Михайлова - Гамлет шестого акта Страница 4

Доран погладил кота и снова вздохнул. Именно красота младшей племянницы Лайонелла была во многом причиной его сегодняшней муки. Игривая и очаровательная, она неосознанно, радуясь молодости и жизни, кокетничала со всеми, не понимая производимого эффекта. А эффект был налицо — Доран снова вздохнул, и поднявшись, распахнул окно в ночь. Он уже понимал, что все равно не уснёт. Патрик закусил губу и усмехнулся, вспомнив слова одного чистосердечного священника. «Не будь я обязан читать проповеди, я не умерщвлял бы плоть…» Вот и ему завтра выходить на амвон — и говорить о праведности, славить добродетель. Проповедовать воздержание, когда у самого при взгляде на молоденьких леди перехватывает дыхание и в голову лезут мерзейшие мысли. When the fox preaches, take care of your geese… Когда лиса читает проповеди, загоняй своих гусей…

Увы, наверное, только в юности можно подлинно любить — чисто, безгрешно, светло. Почему опыт убивает и чистоту, и свет любви? Уходит всё. А что остаётся? Немного сладострастия, марево, запах чужого тела, стон истомы — сухим листом на память… Гербарий мертвых ощущений, возбуждающий при воспоминании жажду новых истом, которым тоже суждено превратится в сухие воспоминания. Душа утрачивает способность чувствовать, как в молодости, тело жаждет лишь животного удовлетворения, и ты сам со временем становишься либо рабом плотских похотей, либо усилием воли подчиняешь себя омертвевшей душе. Доран избрал вторую стезю, видя в ней путь более высокий, чем покорность инстинктам, боролся с собой и одолевал, видел в случайных искусах проявление собственной слабости, старался быть достойным сана. Он чувствовал некоторую помощь и укрепление от Господа, но мог не ощущать и мертвенной тяготы собственной души.

Улегся в постель, но, как и предвидел, не смог уснуть. Мучила уже не плоть, но дурные, невесть откуда всплывшие воспоминания. Новой болью томила былая горечь. Четырнадцать лет… Или уже пятнадцать? Он мог бы иметь сына… Джейн… Нет, её не в чем было обвинить — он влюбился как сумасшедший, потерял голову… Или не потерял? Патрик не закрывал глаза на её расчетливость, проступавшее по временам себялюбие, но сердце билось в её присутствии как безумное, мешая думать, и лишь хладнокровное объяснение Джейн, что он недостаточно состоятелен, чтобы она могла стать его женой, образумило.

Доран встал с постели, отбросив подушку, в истоме и муке. Плоть снова напряглась, лишая последнего самообладания. Он зло вытащил из шкафа ремень, что было силы огрел себя по спине, сразу заалевшей багровым рубцом. Боль нагнала его мгновение спустя, заставив сжать зубы и содрогнуться всем телом. Это был достаточно радикальный метод борьбы с дурью в себе, но на сей раз он не подействовал, ибо боль телесная только усугубила душевную.

Доран не стал одеваться, и вышел в ночь, и ее прохлада успокоила и освежила. Трели цикад всегда бодрили, он неизменно вычленял их партии в ночной симфонии. Доран был очень музыкален, обладал тренированным слухом, сам руководил церковным хором — кандидата на эту должность ему найти в окрестностях не удалось. Сейчас он словно дирижировал ночным оркестром, вот-вот должны были вступить первые скрипки-петухи, но пока тихое ночное адажио уснувшего погоста сливалось с андантино белесого утреннего тумана и ожидало вступления в темпе largo asai тяжелой поступи приходского стада…

На востоке светало.

Ложиться было поздно, да и глупо — не хватало проспать службу. Проснулся и кот, сладко потянулся, поглядев на хозяина загадочными круглыми глазами. Доран погладил полосатую спинку. Тихоня успокаивал его. Пришла экономка — мистер Доран услышал, как в коровнике звякнуло ведро. Старуха Рейчел Бадли уважала хозяина за степенность и здравомыслие, доброту и спокойный нрав. Знала бы она, что за мысли бродят у него в голове — ужаснулась бы.

Священник оделся, сразу облачившись в стихарь, и направился через двор в храм, вызывая уважение прихожан своей неизменной пунктуальностью и благолепием службы. Ещё до начала богослужения разобрал несколько приходских бед, о которых доложили викарий и капеллан. Снова напился звонарь Митчелл, снова избил жену деревенский столяр, снова исчез, отправившись бродяжить, лудильщик Кинсли… Господи, каждый год одно и то же, читай им проповеди, вразумляй и наставляй — ничего не меняется. С прихожанами мистер Доран был милосерден и кроток, старался всё понимать, всё прощать, — и его любили, но почему с каждым годом всё больше усугублялась его апатия, и почему все больше становилось непотребного? Приходилось терпеть и прощать всё больше…

Недавно в пьяной драке поденщик Шеннон и грум Белл едва не убили друг друга, сильно покалечившись…

Кто-то ограбил старуху Глорию Дейли, забрал последнее…

Негодяй-сынок деревенского старосты обрюхатил дочку зеленщика — и сбежал…

Патрик Доран вздохнул, чувствуя себя обессиленным и жалким. Господь желает, чтобы мы были кротки к виновным, незлопамятны к согрешающим, прощением их приобретали прощение себе и сами приготовляли себе меру человеколюбия… Но что-то в нём мешало ему. Доран запутался, перестал понимать что-то сокровенное, самое важное… Господи, прости меня, прости нас всех… Всех надо понять, всех простить… тогда и тебя простит Господь…

Он поднялся на амвон. Лицо Патрика Дорана, обрамленное густыми, чуть вьющимися светлыми волосами, больше подошло бы более поэту, нежели клирику. Живые голубые глаза, придававшие ему выражение некоторой рассеянности, часто казались мечтательными и отсутствующими. Прихожане столпились вокруг. Для проповеди Доран выбрал случайный отрывок из Писания, не решившись читать приготовленную проповедь об обуздании страстей. Прежде чем учить других, дорогой Патрик, надо не быть свиньей самому. Уже сняв стихарь в ризнице, он раскрыл наугад Писание. Ему открылся двадцать четвертый псалом Давида. «Кто есть человек, боящийся Господа? Ему укажет Господь путь, который избрать. Душа его пребудет во благе, и семя его наследует землю. Призри на меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен. Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих, призри на страдание мое и на изнеможение мое и прости все грехи мои…» Он смутился, но и был странно растроган. Семени его не наследовать землю, но если душа успокоится — и то будет благом ему и милосердием Господним.

Но разве благ заслуживает он за свои скотские искушения?

Глава 2. «Я пока далёк от оценок…»

В вечер по приезде Клемент Стэнтон постучался в спальню сестры, и обнаружил её с книгой на обтянутом шелком пуфике возле окна. Он опустился в кресло рядом.