Александр Дюма - Парижские могикане Страница 40

Жюстен бросился старику на шею и, обливаясь слезами, расцеловал его.

— Поплачь, сынок, поплачь! — произнес старый учитель. — От радости ли, от горя ли — хорошенько выплакаться не мешает: слезы освежают душу, как летние дожди в грозовые августовские дни; но после слез надо успокоиться: давай поговорим о приятном.

— О добрый учитель, любимый мой учитель!..

— Что такое?

— А вдруг она меня не любит?

— Ты с ума сошел?! — воскликнул старик — Почему же она тебя не любит? Она в том возрасте, когда душа поет свою первую песню; почему бы ее душе не запеть о тебе, мой добрый и достойный сын?

— Так вы, дорогой господин Мюллер, — спросил молодой человек, — полагаете, что она меня любит?

— Я в этом убежден, это так же верно, как то, что ты хоть и хороший человек, но глупец порядочный, если в этом сомневаешься.

— Да я же никогда ее об этом не спрашивал…

— И был совершенно прав! Разве об этом спрашивают? Разве мы с тобой, давние друзья, когда-нибудь чувствовали необходимость говорить, что любим друг друга? Ведь это и так видно, не правда ли?

— Да, вы правы, дорогой друг, она меня любит!

— Еще бы! Сомневаться в этом значило бы обидеть ее.

— О высокочтимый учитель! Если бы вы знали, каким счастливым делает меня ваша убежденность! Как она помогает мне поверить в свое счастье! Если бы вы знали… Я чувствую себя совсем другим человеком: успокоился, в голове прояснилось! Я начинаю иначе относиться к самому себе, могу в этом признаться только вам, мой друг; я… как бы это выразить… нравлюсь самому себе, когда чувствую себя любимым!

А вы, дорогие читатели, помните свою первую любовь? Разве не казалось вам, что вы испытываете к себе бо́льшую нежность, впервые признавшись женщине в любви? Разве не казалось вам, что вы стали другим человеком, более того — стали, наконец, самим собой в полной мере?

Ощущение счастья придает гордости; но до чего же эта гордость несдержанна! Хочется осыпать всех людей цветами!..

Долго еще продолжалась беседа молодого человека и старика: один сгорал от любви, а другой согревался у ее огня.

Но иногда вспышки радости в глазах молодого человека вдруг угасали, и он хмурился.

— Увы! — вскричал он во время одного из таких затмений. — Мне скоро тридцать! А ей еще нет шестнадцати: я ей почти в отцы гожусь! Не кажется ли вам, друг мой, что мы принимаем дочернюю привязанность, братскую нежность за настоящую любовь?

— Прежде всего, — отозвался старик, — тебе нет еще тридцати, если мне не изменяет память; но будь тебе даже тридцать лет, ты выглядишь не больше чем на двадцать пять: белокурые волосы молодят тебя лет на десять. Так не бойся своего возраста; пусть только Мине исполнится шестнадцать, наслаждайся без страха и стыда своей любовью. Ты это заслужил, сын мой, своей образцовой добродетелью.

И старик обнял Жюстена как родного сына.

Друзья договорились, что, пока Мине еще пятнадцать лет, они ничего не скажут ни ей, ни матери, ни сестре.

Мать и сестра непременно выдали бы тайну Жюстена, а друзья ни за что не хотели раньше времени пробуждать в детской душе Мины те же желания, что бились в сердце Жюстена.

Они решили, что Жюстен будет рассказывать о своих чувствах — и как можно чаще — только учителю, когда они будут оставаться наедине.

И с какими же предосторожностями друзья запирали дверь, опасаясь, как бы тайна не выскользнула, подобно благоуханному дуновению, за пределы классной, не добралась до верхних комнат, которые занимали женщины!

В те вечера, когда старый учитель приходил к ним, все было хорошо; неизменно в десять часов женщины ложились спать, мужчины, простившись с ними, спускались вниз, и г-н Мюллер не однажды спохватывался, что засиделся до полуночи, в сотый раз выслушивая любовные признания молодого человека.

Но когда дорогой учитель не приходил, с кем было Жюстену поговорить о любимой? С кем он мог поделиться сокровищем своей тайной радости?

Если бы он мог довериться виолончели!..

Иногда он доставал из шкафа, а потом из футляра свою давно замолчавшую подругу; он прижимал ее к груди, обхватывал коленями, бережно проводил пальцами по грифу и беззвучно водил смычком, не касаясь струн.

На губах его появлялась улыбка, потому что он представлял себе голос виолончели и слышал все, что она хотела ему сказать.

Но бывало и так, что этот молчаливый диалог его не удовлетворял; тогда он выходил в теплую летнюю ночь, прокрадываясь к двери и бесшумно отодвигая засовы. Он добирался до заставы и, полный жажды звуков, одиночества и движения, брел по полю, читая ветерку, полночному другу влюбленных и обездоленных, прекрасные строфы греческих и латинских поэтов, воспевавших любовь.

В одну из таких ночей, годовщину его встречи с Миной, он лег среди колосьев, васильков и маков, где мы и нашли его в начале предыдущей главы.

Это был вечер праздника, и Жюстен пришел, как мы уже сказали, возблагодарить Господа за то, что тот послал ему своего ангела.

Проведя около двух часов в поле, он услышал, как на церкви святого Иакова-Высокий порог пробило половину десятого. Он подумал, что еще успеет вернуться домой до десяти и пожелать Мине спокойной ночи, и бегом бросился к дому.

У входа его ждал мальчуган лет двенадцати, один из тех парижских мальчишек, портрет которого даст спустя три года великий поэт 1830 года Барбье.

— Сударь, — остановил он Жюстена, — вот ваш платок, вы его обронили.

— Мой платок?

— Да, он выпал у вас из кармана, когда вы выходили два часа назад.

— А ты его подобрал?

— Да.

— Почему ты не отдал его тогда же?

— Я не знал наверное, что этот платок ваш; здесь проходили сразу несколько господ. Я крикнул: «Эй, кто потерял платок?» Мне сказали: «Вон тот господин». Вы уже отошли на четверть льё. «Лучше уж я подожду его здесь, чем бежать за ним, — сказал я. — А вернется этот господин?» — «Разумеется». — «Где он живет?» — «Здесь». — «Кто он такой?» — «Жених вон той девчонки!» — «А она где живет?» — «У него». — «Ну что ж, — подумал я, — если он влюблен, а девчонка живет в его доме, он не задержится». Ну, я и остался вас ждать. И хорошо сделал, потому что вот и вы… Что же вы не берете свой платок?

— Давай, дружок, — кивнул Жюстен, — вот тебе за труды.

И он протянул мальчику десять су.

— Отлично! Серебряная монета, — обрадовался тот. — Я ее разменяю, не то старуха отнимет ее у меня; а так из десяти су я отдам ей пять и пять оставлю себе.

Мальчик пошел прочь, а Жюстен в задумчивости пытался вставить дрожащей рукой ключ в замочную скважину. Мальчуган вернулся и подергал его за полу редингота: