Анна Рейн - Холодная Страница 43

Язык Теодора медленно исследовал нежную раковину, напоминая Эмме о вчерашнем удовольствии. Он потянул зубами за мочку уха, и женщина хихикнула. Губы Теодора проложили дорожку поцелуев от уха к шее, потом к подбородку, и наконец прижались к ее губам. Эмма удовлетворенно вздохнула, отвечая на его поцелуй. Она уже давно обнимала Теодора, не осознавая этого, но он хорошо чувствовал ее нежные, горячие руки. Он сам хотел касаться ее, но боялся испугать, поэтому просто целовал, стараясь контролировать себя. Сегодня ему это явно удавалось лучше.

Наконец, он решил рискнуть и забрался рукой под сорочку. Но тут же захотел большего — сорвать этот кусок ткани, увидеть нежное тело, ласкать его губами, языком и взглядом, слушать стоны наслаждения… Он простонал, сознавая несбыточность своих мечтаний — по крайней мере, на данный момент.

Эмма простонала в ответ, и Теодор усмехнулся — конечно, насколько позволил их поцелуй, ибо они ни на мгновение не отрывались друг от друга.

Рука Теодора ласкала ее ногу, поднимаясь все выше, и чем ближе она оказывалась к ее лону, тем больше беспокоилась Эмма.

— Можно? — тяжело дыша, спросил Теодор, когда его рука почти коснулась волосков, укрывавших вход в ее тело.

Его вопрос мгновенно успокоил Эмму. Она вспомнила, что это — Теодор, и он ничего не сделает против ее воли.

— Да, — ответила она.

Неуверенно он продвинул пальцы к самому желанному месту, легонько погладил. Оба тяжело дышали, вслушиваясь в свои ощущения.

— Я хочу увидеть, — сказал Теодор. Пальцы его продолжали легко поглаживать, лишая Эмму способности думать

— Да, — поколебавшись, разрешила Эмма. Она застыла, когда Теодор приподнялся. Ноги ее были широко раздвинуты, рубашка поднялась до бедер. Настороженно взглянув Эмме в глаза, Теодор попытался сдвинуть рубашку выше, к талии. Эмма, закусив губу, приподнялась, чтобы помочь ему. Ей не было страшно, просто как-то… странно.

— Темно, — почти в отчаянии простонал он. Эмма слабо улыбнулась в ответ.

— Я хочу поцеловать… — с мольбой в голосе сказал он. Эмма широко раскрыла глаза, не веря своим ушам, но лицо Теодора ясно говорило, что он имел в виду именно то, что сказал.

Поцеловать… От поцелуев не бывает больно.

— Да, — решилась она, все-таки не веря, что он хочет поцеловать ее туда. Может быть, рядом…

Теодор наклонился. Она почувствовала его теплое дыхание у себя на коже… на бедрах — и задрожала. Теодор взглянул на нее, чтобы убедиться, что она не возражает, раздвинул пальцами мягкие складки и осторожно прижался к ним губами, вдыхая сладостный аромат.

Эмма задохнулась от невыразимого удовольствия. Тепло, удивительно тепло и нежно. Никогда она еще не испытывала такого божественного ощущения. Теодор сдвинул губы чуть ниже, и тело Эммы пронзила молния. Она вскрикнула. Теперь Теодор не прекратил бы свои ласки даже под угрозой смерти.

Мир светился, мир просто перестал существовать, остались только горячий язык и нежные губы, от которых было не скрыться, да и не хотелось, и мягкие руки, приводившие ее в трепет… А потом остался только дикий крик невероятного наслаждения.

Теодор поцеловал ее в последний раз, послав слабенькую молнию по всем ее конечностям, вплоть до кончиков пальцев, и поднялся. Он поцеловал ее в губы. Эмма почувствовала незнакомый запах — свой запах.

Соблазн был велик. Такая теплая, мякая, влажная, невероятно соблазнительная… Но Теодор встал с кровати, накрыл Эмму одеялом и подхватил халат. Некоторое время он смотрел на нее, любуясь полураскрытыми губами, вздымающейся грудью, выражением удовлетворения на лице.

Эмма огромным усилием открыла глаза и благодарно улыбнулась. Теодор криво улыбнулся в ответ.

— Спокойной ночи, — сказал он. Эмма, будучи не в силах сказать ни слова, улыбнулась в ответ и закрыла глаза, одолеваемая дремотой.

Теодор вышел. Пожалуй, он достиг того состояния, когда мужчина может сказать что угодно, лишь бы добиться своего.

«Это несправедливо,» — подумала Эмма. Она получила удовольствие, а Теодор — нет. Она чувствовала себя виноватой, словно эгоистично использовала его ради своего удовольствия. Но ведь он сам захотел поцеловать ее, она и не знала, что это может принести такое удовольствие. Раньше она и не верила, что существует такое удовольствие, после которого не хватает сил даже разговаривать.

Она сдвинула ноги. Внутри ощущалась пустота, напомнившая ей о Теодоре, не получившем никакого удовольствия. Вряд ли она смогла бы сопротивляться, если бы он захотел довести дело до конца. Вряд ли она захотела бы сопротивляться, настолько она была благодарна.

Она вспомнила кривую улыбку Теодора и его измученный взгляд. Он доставил ей удовольствие столь странным образом, наверное, есть способы сделать подоюное и для него. Может, он подскажет, если она спросит.

Преодолев сонливость, она поднялась с кровати, сунула ноги в мягкие туфли и в одной сорочке подошла к двери, разделявшей их спальни. Она распахнула дверь. Глазам ее предстала странная картина. Теодор стоял боком к ней, лицом к кровати, его рука сжимала… его же собственный орган, из которого на постель падали капли. То есть она не видела их в темноте, но ей было вполне очевидно, что в эту самую секунду испытывает Теодор. В своей жизни мужчин в такой момент она наблюдала достаточно, но никогда… с такой точки зрения.

Растерянная и потрясенная, Эмма застыла на пороге, открыв рот.

— Черт, — тихо сказал Теодор, испытывая последние содрогания. Он сознавал, что вошла Эмма, но сделать уже ничего не мог.

Он натянул обратно бриджи, запахнул халат и сквозь полуприкрытые веки посмотрел на жену, столь невовремя явившуюся в его спальню. Она наконец закрыла рот, но все еще была ошеломлена увиденным. Теодор полагал, что лучше уж так, как сделал он, чем овладеть ею и причинить ей боль: если не физическую, — ибо она явно была влажной и готовой принять его, — то душевную. Но с другой стороны, Эмма привыкла к мужчинам, которые овладевали ею, не обращая внимания на ее состояние, и не привыкла к мужчинам, делающим то, что только что делал он. Так что неизвестно, не внушил ли он теперь ей большее отвращение к себе, чем если бы просто остался и воспользовался ее расслабленным состоянием. Второй раз за два дня! В первый раз все обошлось. А сейчас?

Он отвернулся и молча подошел к окну, не желая оправдываться, хотя чувстововал, как горят уши. Вероятно, он покраснел от неловкости, но в темноте все равно ничего не видно. Может быть, она даже не поняла, чем он тут занимался.

Эмме было очевидно, что, во-первых, она помешала ему, а во-вторых, что он прекрасно обходится без нее. И это было обидно. Особенно было обидно, что она не очень-то и нужна ему, но сознание того, что она испортила ему удовольствие, тоже ранило.