Филиппа Грегори - Другая королева Страница 44

Я думал, что если мы, английские лорды, найдем лучший способ управлять этой землей, чем вечная готовность Сесила к войне, его бесконечная ненависть к наследникам Елизаветы, его бесконечный ужас перед призраками в тени, безумный страх перед папистами, тогда мы сможем свалить Сесила и стать советниками королевы. Я думал, мы сможем показать ей, как поступить по справедливости с шотландской королевой, подружиться с французами и заключить союз с Испанией. Я думал, мы сможем научить ее жить по-королевски, гордо, а не как узурпатор, снедаемый ужасом. Я думал, мы сможем придать ей такую уверенность в ее праве на трон, что она выйдет замуж и произведет наследника. Но я ошибался. Как любезно подсказывает Бесс, я ошибался, как дурак.

Сесил намерен бросить всех, кто с ним не согласен, в Тауэр. Королева слушает только его и боится измены там, где есть лишь разногласие. Она не станет теперь советоваться ни с одним из лордов, она не доверяет даже Дадли. Она бы и тени обезглавливала, если бы могла. Кто знает, какая выгода от этого Сесилу? Норфолка довели до того, что он покинул двор собственной кузины, до того, что он поднял восстание; северные лорды собираются в своих землях. Мне – пока – он уготовил позор недоверия и смещения.

Только позор. Только этот глубокий позор.

Я удручен сверх меры тем, какой оборот приняли события. Бесс, застывшая и испуганная, может быть, права: я действительно был дураком. Мнение моей жены обо мне – еще одно пятно, которое я должен принять в эти темные и холодные времена.

Сесил коротко пишет мне, что двое лордов, которых он изберет, приедут, возьмут шотландскую королеву под свою опеку и заберут ее у меня. Потом мне предстоит поехать в Лондон и быть допрошенным лично. Больше он ничего не сообщает. И в самом деле, почему он должен мне что-то объяснять? Мажордом разве объясняет арендатору? Нет, просто отдает приказы. Если королева Елизавета думает, что мне нельзя доверить опеку над шотландской королевой, значит, она решила, что не подхожу для ее службы. Двор узнает, что она обо мне думает, мир узнает, что она думает обо мне. В самое сердце, в самое мое гордое неизменное сердце меня ранит то, что я знаю, что она обо мне думает.

Она думает обо мне дурно.

Но еще хуже личная, тайная боль, на которую я не могу пожаловаться, о которой я даже сказать другому живому существу не могу. Шотландскую королеву у меня заберут. Я, возможно, больше никогда ее не увижу.

Я могу больше никогда ее не увидеть.

Я обесчещен одной королевой и лишусь другой.

Я поверить не могу, что чувствую такую утрату. Видимо, я привык быть ее опекуном, оберегать ее. Я так привык гулять по утрам и поглядывать на ее сторону двора, и видеть закрытые ставни, если она еще спит, или открытые, если уже встала. Я привык кататься с ней по утрам и обедать вечером. Я так увлекся ее пением, ее любовью к картам, ее радостью от танцев, постоянным присутствием ее редкостной красоты, что не могу представить, как буду жить без нее. Я не могу просыпаться по утрам и целый день проводить без нее. Бог свидетель, я не могу провести без нее остаток жизни.

Не знаю, как это получилось, я, разумеется, не был неверен Бесс или своей королеве, я не изменил ни жене, ни монарху, но я не могу не искать каждый день шотландскую королеву. Я стремлюсь к ней, когда не вижу ее, а когда она приходит, – сбегает по ступеням к конюшням или медленно идет ко мне, озаренная со спины солнцем, – я чувствую, как улыбаюсь, словно мальчишка, исполненный радости при виде нее. Ничего, кроме этого, невинная радость, что она идет ко мне.

Я не могу заставить себя осознать, что кто-то приедет и заберет ее у меня и я не смогу ни слова сказать против. Я буду молчать, и ее увезут, и я ничего не скажу.

Они приезжают к полудню, двое лордов, которые ее у меня заберут, вваливаются во двор, следом за своей стражей. У меня получается горько улыбнуться. Они еще узнают, как дорого содержать эту стражу: кормить, поить, следить, чтобы ее не подкупили. Они узнают, что за ней невозможно уследить, сколько ни плати. Кто может ей противостоять? Что за мужчина откажется кататься с ней ежедневно? Что за мужчина помешает ей улыбнуться охраннику? Что за сила помешает сердцу солдата перевернуться в груди, когда она с ним поздоровается?

Я иду их встречать, пристыженный их присутствием, стыдясь своего грязного маленького двора, а потом съеживаюсь, узнав их знамена и увидев, кого Сесил выбрал, чтобы заменить меня в роли опекуна для этой женщины. Боже милосердный, чего бы мне это ни стоило, я не могу отдать ее им. Я должен отказаться.

– Милорды, – запинаясь, произношу я, говоря от ужаса медленнее.

Сесил прислал Генри Гастингса, графа Хантингдона, и Уолтера Деверо, графа Херефорда, чтобы они ее похитили. Он бы мог с тем же успехом послать пару убийц-итальянцев с отравленными перчатками.

– Мне жаль, Талбот, – напрямик говорит Хантингдон, спрыгивая с коня и рыча от неловкости. – Весь этот ад затеял Лондон. Нельзя сказать, что будет дальше.

– Весь этот ад? – повторяю я.

Я быстро соображаю, нельзя ли сказать, что она больна, или тайно отослать ее обратно в Уингфилд. Как мне защитить ее от них?

– Королева для безопасности переехала в Виндзор и подготовила замок к осаде. Она созывает всех английских лордов ко двору, все под подозрением. Вы тоже. Простите. Вам нужно немедленно явиться после того, как вы поможете перевезти вашу пленницу в Лейстершир.

– Пленницу? – я смотрю Гастингсу в лицо. – В ваш дом?

– Она больше не гостья, – холодно отвечает Деверо. – Она пленница. Ее подозревают в изменническом заговоре с герцогом Норфолком. Мы собираемся отвезти ее туда, где ее можно держать под присмотром. В тюрьму.

Я оглядываю тесный двор, единственные ворота с подъемной решеткой, ров и дорогу, идущую по холму.

– Под большим присмотром, чем здесь?

Деверо коротко смеется и произносит, почти про себя.

– Желательно в бездонной яме.

– Ваш дом показал себя ненадежным, – резко говорит Гастингс. – Даже если и не вы сам. Ничего не доказано. Ничего против вас нет, по крайней мере сейчас. Талбот, мне жаль. Мы не знаем, как глубоко проникла гниль. Мы не можем сказать, кто предатель. Нам надо быть начеку.

Я чувствую, как жар ударяет мне в голову, на мгновение я перестаю видеть, такой гнев меня охватывает.

– Никто никогда не сомневался в моей чести. Никогда прежде. Никто никогда не сомневался в чести моей семьи. Ни разу за пятьсот лет преданной службы.

– Мы попусту тратим время, – внезапно произносит молодой Деверо. – Вас допросят под присягой в Лондоне. Когда она будет готова ехать?

– Я спрошу Бесс, – отвечаю я.

Я не могу говорить с ними, у меня во рту пересохло. Возможно, Бесс сможет их задержать. Мои злость и ярость слишком велики, чтобы я мог произнести еще хоть слово.