Карен Рэнни - У дьявола в плену Страница 45

Он почти не спал всю неделю и страшно устал. Почему бы ему не поспать часок-другой?

Последние две пуговицы расстегнулись легко. Рубашка оказалась на полу. Туда же последовали брюки.

Она потрогала пальцем свою нижнюю губу.

– У сумасшедшего на губах выступает пена, как у бешеной собаки, не так ли?

Он не понимал, в здравом ли уме находится в данный момент, но он не собирался причинять ей вред. Тем не менее, ему, наверное, следует предупредить ее об этом.

– Я лягу рядом с вами, Давина, и у наших слуг, если они настолько глупы, что принесут ваш завтрак сюда, наверняка будет шок.

– О-о? – Она подняла одну бровь и улыбнулась. – Они увидят, чем занимается сумасшедший Маршалл?

– Прекратите повторять это. – Он нахмурился. – Может быть, нам заключить мораторий? Не употреблять слова «сумасшествие» и «безумие» в течение следующего часа?

– Потому что вы хотите заниматься тем, что называется хорошим старинным англо-саксонским словом fuck?

– Давайте объявим мораторий и на это слово, – сказал он, снимая остатки одежды и забираясь в постель.

Под тяжестью его тела матрас прогнулся, и она скатилась к нему.

А он лег на нее, но опускался очень осторожно, так что их тела едва соприкасались.

– Никто не говорил вам, Давина, что не следует дразнить дьявола?

Она взглянула на него с сияющей улыбкой.

– Бросьте, Маршалл. Вы вовсе не дьявол. Разве это возможно?

– Вы невозможны, – сказал он, но его голос был добрым.

– Ваша рука все еще болит? – спросила она.

– А что, заметно?

– Доктор оставил вам какое-нибудь лекарство от боли?

– Я решил его не принимать.

– Но это же глупо. Нельзя быть таким упрямым.

Он слегка коснулся губами ее рта, при этом его руки заскользили сначала по округлостям плеч, потом вниз по соблазнительному женственному изгибу спины.

Ее великолепные каштановые волосы обрамляли лицо и падали на плечи и спину. Ее фигура была идеальной, грудь – божественной, ноги длинными и стройными. При всех этих прелестях у нее была улыбка Мадонны, а цвет лица и кожи – как у здоровой шотландской девушки.

Он уже прижимался к ней всем телом, а она просто извивалась под ним – другого слова не придумаешь. Его пальцы ласкали ее горячую, влажную плоть, а когда он просунул внутрь большой палец, она вздрогнула и раздвинула ноги.

Это было приглашение, от которого он был не в силах отказаться.

Он вошел в нее и на секунду замер, задержав дыхание, а она обвила ногами его икры, а руками уперлась ему в грудь.

Она тихо постанывала, повторяя его имя, но он не шевелился, захваченный на самом краю пропасти ощущениями такими невероятными, что он закрыл глаза, желая насладиться ими в полной мере.

– Ты абсолютно уверена, что в библиотеке твоего отца не было книг с описанием совокупления?

– Абсолютно. Если бы что-нибудь было, можешь не сомневаться – я бы прочитала.

– Боже правый, – сказал он, открыв глаза, – я бы этого не пережил.

Он хотел, чтобы она была частью этого волшебства. Эта упрямая женщина, не склонная ни к покорности, ни просто к сговорчивости, сейчас лежала в его объятиях, готовая выполнить любые его требования. Это уже само по себе было подарком, хотя она об этом и не подозревала.

Заниматься любовью с Давиной было все равно что находиться в огромном огненном тоннеле. Огонь не вредил, но он обжигал. С каждым ее стоном пламя оказывалось все ближе. С каждым прикосновением ее руки к его коже языки пламени взвивались все выше.

Однако Маршалл хотел продлить этот момент.

Он хотел запомнить все – и ее прерывистое дыхание, и нетерпеливое постукивание пальцев по его спине. То, как бьется ее сердце, когда он прижимается губами к пульсирующей жилке у нее на шее, и каково это – чувствовать себя глубоко внутри, полностью заполняя ее своим жаром и своей твердой плотью.

Потом он встал на колени и поднял ее так, что она оказалась на нем верхом, а ее груди – прижатыми к его груди. В ее глазах он прочел такое смятение и желание, что поспешил поцеловать ее.

В этом соитии не было ничего утонченного, сдерживающего. Он кусал ее губы и улыбался, когда через секунду она делала то же самое. Оба уже тяжело дышали. Они сжимали друг друга, почти впиваясь ногтями в разгоряченную кожу.

Он рывком поднял ее, а потом безжалостно бросил обратно на спину.

Когда у нее наступил момент наивысшего наслаждения, она откинула голову и уставилась невидящим взором в потолок, но ее тело дрожало, а плоть с такой силой сжалась вокруг его плоти, что это ощущение привело и его к желанной вершине.

Позже он удивлялся, как он вообще смог все это пережить, как его тело осталось целым. Ему казалось тогда, что его тело расчленили, и он не удивился бы, если бы нашел свои руки в одном месте, а ноги – в другом. Больше всего его поразило то, что его мужское достоинство все еще было там, где ему положено было быть.

А женщина – виновница этого взрыва ощущений – покорно лежала под ним, и ее полные, немного припухшие губы улыбались.

Давина… Он мысленно произнес ее имя, и оно прозвучало почти как любовная поэма.

Она лежала тихо. Ее дыхание постепенно стало ровным.

Он скатился с нее и начал изучать ее лицо. Уголки губ были приподняты в полуулыбке. Щеки пылали, волосы были растрепаны. Он считал ее красивой с той самой минуты, когда впервые увидел, и с каждым днем убеждался в этом все больше. Улыбалась ли она или хмурилась, была ли весела или печальна – в любом настроении и в любой ситуации она была словно живая модель Боттичелли.

Своей дерзостью, своей искренностью и прямотой эта женщина сумела заставить его взглянуть на самого себя. Она бросала вызов всему тому, что он от всех прятал. Хотя она очень мало знала о его прошлом и совсем ничего – слава Богу! – о его настоящем, ей удалось заглянуть за занавес, которым он отгородился от всего остального мира.

У него было такое чувство, что она откроет в нем все, что надо было открыть: все его секреты, страхи и трудности, которыми он ни с кем не желал делиться. Возможно, она это поняла и нашла оправдание его поведению. Может быть, ничто не будет ее ни шокировать, ни вызывать отвращение, и она все ему простит.

Давина сказала, что он не сумасшедший, и мир просто должен принять это.

Вместе с тем он не сомневался, что Давина так же искусно сумеет сгладить последствия его безумия. Даже если весь мир покорился бы ему, преклонив перед ним колени, он был уверен, что одна одинокая фигура останется стоять. Она взглянет на него с таким презрением, что по одному повороту головы он узнает, кто это.

Давина. У нее должно быть другое имя, более экзотическое. Розалинда? Адельфия? Глория? Он улыбнулся, представив себе ее реакцию.