Донна Гиллеспи - Несущая свет. Том 3 Страница 46

Вскоре пришел Эрато в сопровождении помощника и писца. Увидев ее, он был поражен настолько, что некоторое время просто стоял и глазел на нее. Туго стянутые волосы придавали Ауриане отрешенный и отважный вид. Она олицетворяла собой решимость и боевой дух. Эрато смущенно вспомнил о том вечере, когда она мощным и неотразимым ударом повергла его наземь. Опять у него было ощущение, что это не простая женщина, а посланница судьбы, которая, сделав свое дело, исчезнет, не оставив следа. С трудом избавился он от этого наваждения. Все эти рассуждения о волшебных превращениях и чарах были уделом легковерных и впечатлительных, он же полагался лишь на смелость, быстроту и точность движений.

— Дай посмотреть на твои запястья, — нетерпеливо произнес Эрато. — Неплохо! А теперь скажи, что обозначает этот сигнал?

Он быстро повторил с ней всю серию условных сигналов, которые подавались руками. Затем он приказал писцу и помощнику оставить их наедине. Ауриана видела, что Эрато был несколько смущен, словно совершал что-то предосудительное. Он подошел к ней поближе.

— Ауриана, — сказал он совсем тихо, почти неслышно, — некоторые люди приняли меня за выжившего из ума идиота, узнав о том, что я сделал большие ставки на твою победу. И все-таки некоторые влиятельные лица решили положиться на мое мнение, тоже поставив на тебя весьма экстравагантные суммы. На карту поставлены моя репутация и положение. Один из этих алчных проходимцев — императорский казначей Музоний Гета. Этот жирный боров не задумается перерезать мне глотку, если лишится своего миллиона сестерций. Спаси меня от него, Ауриана, и когда все кончится, я сделаю для тебя все, что смогу, все, что только будет в моих силах.

Ауриана недоверчиво посмотрела на префекта. Неужели этот грозный боец, чья слава в свое время затмевала все, зависит теперь от ее боевого искусства? Очевидно, и его не миновало искушение продать подороже сведения, которыми располагал лишь он. Она была неизвестным гладиатором-новичком, и шансы на ее победу расценивались не выше, чем один к десяти. Но зачем он говорит ей все это? Разве ее собственного желания выжить недостаточно? Наверное, у него от переживаний зашел ум за разум.

— Все, что угодно? — переспросила она, с трудом сдерживая улыбку. — Я хочу, чтобы ты дожил до того дня, когда ты будешь раскаиваться в своем опрометчивом обещании.

— В разумных пределах, ты, хитрая лиса! Не хватало еще, чтобы ты потребовала ежедневных горячих ванн для каждого своего соплеменника или…

— Я знаю, о чем просить. А сейчас прошу уйти, а то твоя суетливость заразит и меня.

— И почему талантливые так чувствительны? — проговорил, ухмыляясь, Эрато. — Как-никак этим заведением управляю я, моя обидчивая принцесса. А теперь шагай впереди меня в арсенал и следи за своим плащом, так как он слишком длинный. Если ты зацепишься им за что-нибудь и сломаешь шею, упав с лестницы, мы потеряем все.

Роскошная ложа Домициана была похожа, скорее, на его спальню. Она находилась в самом центре одного из овалов эллипса, образующего арену, и выходила прямо к барьеру. Места в Колизее были распределены таким образом, что обзор арены улучшался по мере повышения ранга зрителей. Вид из императорской ложи был, разумеется, вне конкуренции. Для этого убрали одну из опор каркаса, на который натягивалось парусиновое покрывало. Теперь Домициану казалось, что все драмы жизни и смерти разыгрываются для него одного. Ложа была полностью изолирована от остального амфитеатра. Обычно двойной занавес из прозрачного и непрозрачного шелка, прошитого золотыми нитками защищал Императора от не в меру любопытных взоров черни, но в этот день он приказал не задергивать полог, чтобы дать возможность своим подданным полюбоваться своей августейшей персоной. Этот широкий, как ему казалось, жест должен был благотворно повлиять на враждебно настроенный плебс.

Домициан сидел, глубоко погрузившись в кресло, выложенное очень мягкими подушками из лебяжьего пуха. Это кресло было настоящим произведением искусства. Оно было изготовлено египетскими мастерами из кедрового дерева и слоновой кости. Подставка для ног стояла на красивом полу из блестящих порфировых плиток, уложенных в шахматном порядке с чередующимися бледно-розовыми и темно-зелеными диагоналями. За спиной Императора стоял Кариний, готовый по мановению его руки подать серебряный кубок с тончайшим фалернским вином, охлажденным в снегу. Группа музыкантов играла на свирелях и китарах, пытаясь своей музыкой изобразить журчание ручья. В последнее время Домициан перестал корчить из себя аскета, презирающего роскошь. Его больше не беспокоило, что люди могут подумать, будто он — изнеженный и сибаритствующий вождь, предпочитающий развлечения тяжким ратным трудам. Теперь он редко ходил своими ногами, передвигаясь большей частью в носилках. Его тело начало жиреть, как у старого коня, выпущенного на вольный выпас в тучных лугах. Он сидел неподвижно и изображал императорскую величавость, но взгляд его бегал по трибунам в поисках признаков неповиновения и выдавал крайнее беспокойство.

У ног Домициана лежал, свернувшись калачиком, мальчик-идиот, которого с недавних пор Император постоянно держал при себе как свою комнатную собачку. Ребенок родился с очень маленькой головой, и богатые, слишком большие по размеру одежды лишь усиливали жалкое впечатление, производимое им. Домициан чувствовал, что пропасть, отделяющая его от остальных людей, становится все шире и шире, и этот мальчик служил ему утешением. В каком бы настроении ни прибывал Император, дурном ли, добром ли, в мальчике он постоянно ощущал искреннюю и благодарную преданность. Ребенок массировал ему ноги с выражением крайней сосредоточенности на лице и с вечной идиотской улыбкой. Домициан не обращал сейчас на него никакого внимания, целиком поглощенный наблюдением за плебсом. Когда плебс кричал: «Брось Вейенто пантерам!» или «Выставь Вейенто против Гипериона», его щеки покрывались густым румянцем, доходившим даже до его толстой как у быка шеи, глаза выкатывались, он словно выставлял вперед рога в поисках жертвы. В эти моменты у Кариния захватывало дух от страха, и он стоял ни жив, ни мертв, моля богов, чтобы Домициан забыл о его присутствии.

Внизу, на песке арены гладиатор с трезубцем напряженно кружил вокруг фракийца, вооруженного мечом. Домициан почти не наблюдал за этим поединком, зато следующий бой, в котором должна была участвовать Ауриана, обещал вывести его из состояния мрачной меланхолии.

Слева от Домициана в простом кресле развалился Монтаний. Целая куча петиций высилась на подносе, лежавшем на его огромном, далеко выдававшемся вперед брюхе. На верхней губе сенатора выступили капельки нервного пота, пока он читал все эти документы высоким, словно у подростка, голосом.