Андре Моруа - Превратности любви Страница 48

– За обедом господин Годе напомнил мне, что вы когда-то хорошо знали моего мужа.

– Да, знала, – сухо ответила она. – Мы с Жюльеном несколько месяцев прожили в Гандюмасе.

Она бросила на меня странный взгляд – вопросительный и в то же время грустный. Словно она подумала: «А известна ли вам правда? И не напускная ли это любезность?» Странное дело – она не производила на меня отталкивающего впечатления, даже наоборот. Она показалась мне симпатичной. Меня трогало ее изящество, ее меланхолический и сосредоточенный вид. «Чувствуется, что это женщина, много выстрадавшая, – подумала я. – Как знать? Может быть, она хотела дать Филиппу счастье? Может быть, хотела, из любви к нему, предостеречь его от женщины, которая не могла принести ему ничего, кроме горя? Разве это так уж преступно?»

Я подсела к ней и попробовала внушить ей больше доверия. Час спустя мне удалось вызвать ее на разговор об Одилии. Она отозвалась о ней с каким-то смущением, и по этому я могла судить, до какой степени еще живы были чувства, которые всколыхнулись в ней при этих воспоминаниях.

– Мне очень трудно говорить об Одилии, – сказала она. – Я ее очень любила, очень восхищалась ею. Потом она причинила мне много горя, потом умерла. Мне не хочется бросать тень на ее память, особенно в ваших глазах.

Она снова посмотрела на меня все тем же странным вопрошающим взглядом.

– Вы не думайте, прошу вас, будто я враждебно отношусь к ее памяти. Я столько слышала об Одилии, что в конце концов, напротив, стала считать ее как бы частью самой себя. Она, по-видимому, была необыкновенно хороша.

– Да, – сказала она с грустью, – изумительно хороша. Однако в ее взгляде чувствовалось нечто такое, что было мне неприятно. Немного… нет… не то что фальши… это чересчур резко, но… Не знаю, как вам это объяснить, пожалуй, какой-то торжествующей хитрости. Одилия принадлежала к числу людей, которым необходимо властвовать. Она всегда хотела навязать свою волю, свои убеждения. Она сознавала свое обаяние и поэтому была очень уверена в себе; она считала – пожалуй, вполне искренне, – что если она что-то утверждает, то тем самым это становится истиной. С вашим мужем, который ее боготворил, ей это удавалось, а со мною нет, и она мне этого не прощала.

Я слушала с болью в сердце. Я вновь видела Одилию такою, какою изображала ее Ренэ, какою изображала ее мать Филиппа; это была скорее Соланж Вилье в толковании Элен де Тианж, а вовсе не образ, созданный Филиппом, – не тот, который я любила.

– Как странно, – заметила я, – вы ее рисуете существом сильным, властным. А когда Филипп рассказывает о ней, я представляю себе хрупкую, часто недомогающую женщину, немного ребячливую и, в сущности, очень добрую.

– Да, – согласилась Миза, – это тоже верно, но мне кажется, все это было только внешнее. В глубине истинной сущности Одилии лежала дерзновенная отвага… как бы это сказать… отвага солдата, партизана. Например, когда она решила скрыть… впрочем, нет, вам мне не хочется об этом рассказывать.

– То, что вы называете дерзновенной отвагой, Филипп называет мужеством; он говорит, что мужество было одним из ее самых существенных достоинств.

– Да, пожалуй. В каком-то отношении это верно; но у нее не хватало мужества ограничивать самое себя. У нее доставало мужества, чтобы осуществлять то, чего ей хотелось. Это тоже превосходно, но куда легче.

– У вас есть дети? – спросила я.

– Есть, трое, – ответила она, потупившись, – двое сыновей и дочь.

Мы проговорили весь вечер и расстались почти что подругами. Впервые мое мнение в корне расходилось с мнением Филиппа. Нет, эта женщина не бессердечная. Она была влюблена и ревновала. Мне ли осуждать ее? В последнюю минуту у меня вырвались слова, в которых я вскоре раскаялась. Я сказала:

– До свидания. Очень рада, что довелось поговорить с вами. Сейчас я одна, может быть, мы с вами съездим куда-нибудь?

Едва переступив порог гостиной, я почувствовала, что вела себя неправильно и что Филипп отнюдь не одобрил бы моего поведения; если он узнает, что я говорила с Миза, он станет негодовать на меня, и, конечно, будет прав. Миза, по-видимому, тоже было приятно поговорить со мной; вероятно, ей хотелось побольше разузнать обо мне, о моей семейной жизни, ибо через два дня она мне позвонила и мы сговорились вместе съездить в Булонский лес. Мне хотелось главным образом вызвать ее на разговор об Одилии, узнать от нее о вкусах, привычках, причудах Одилии, чтобы перенять их и тем самым больше нравиться Филиппу, которого я уже не решалась расспрашивать о прошлом. Я засыпала Миза вопросами: «Как одевалась Одилия? У кого заказывала шляпки? Мне говорили, что она обладала удивительным даром подбирать букеты… Неужели в подборе цветов может так сильно проявляться индивидуальность? Объясните мне… И как странно: вы говорите, да и все говорят, что от нее веяло необыкновенным обаянием, а некоторые мелочи, которые вы приводите, свидетельствуют скорее о черствости, о чем-то отталкивающем… В чем же тогда заключалось это обаяние?»

Но тут Миза оказалась не в силах дать хотя бы самое расплывчатое определение, и я поняла, что она и сама часто задавалась этим вопросом и не находила ему ответа. Из того, что она мне рассказала об Одилии, я отметила лишь ее любовь к природе, свойственную также и Соланж, и непосредственную живость, которой недоставало мне. «Я слишком методична, – подумала я, – я чересчур страшусь своих порывов. Вероятно, ребячливость Одилии и ее веселость нравились Филиппу не меньше, а может быть, и больше, чем ее нравственные достоинства». Потом мы так же откровенно заговорили о Филиппе. Я призналась, как сильно люблю его.

– Хорошо, а счастливы ли вы с ним? – спросила она.

– Очень. Почему вы спрашиваете?

– Да так… Просто спрашиваю. Впрочем, я вполне вас понимаю, он очень привлекателен. Вместе с тем ему свойственна такая бесхарактерность в отношении женщин типа Одилии, что его жене должно быть нелегко.

– Почему вы сказали «в отношении женщин»? Разве у него были и другие, кроме Одилии?

– Не знаю, но так мне кажется. Понимаете, это такой человек, которого преданность, беззаветная любовь должны скорее отдалять… Впрочем, я только говорю так, я ведь не знаю; я мало с ним знакома, но так мне кажется. Когда я с ним встречалась, он бывал порою несколько легкомыслен, поверхностен, и это его умаляло. Но, поймите – опять-таки повторяю, – все, что я говорю, не может иметь никакого значения. Я знала его совсем недолго.

Мне было очень не по себе, а ей это, по-видимому, доставляло удовольствие. Прав ли Филипп? Неужели она женщина бессердечная? Я вернулась домой в отчаянном настроении. На камине меня ожидало очень ласковое письмо Филиппа. Я мысленно попросила у него прощения за то, что усомнилась в нем. Конечно, он был слабохарактерен, но и эта черта мне в нем нравилась, и в двусмысленных отзывах о нем Миза мне хотелось видеть только горечь безответной любви. Она еще несколько раз звала меня на прогулку и даже пригласила на обед. Я отказалась.