Робин Максвелл - Синьора да Винчи Страница 48

— А мой братец влюбился в своего коня, — заявил вдруг Джулиано, избавив меня от тягостных объяснений.

— Так-так, интересно, — подзадорила я его, с ухмылкой покосившись на Лоренцо.

— Они с ним неразлучны, — продолжал как ни в чем не бывало Джулиано. — Лоренцо взялся сам задавать ему корм, а Морелло как завидит его, так сразу бьет копытами, ржет и пускается в пляс.

— Просто он больше любит мужчин, — пояснил брату Лоренцо.

— А если выдается день, когда Лоренцо некогда исполнять обязанности конюшего, то Морелло хворает, — не унимался Джулиано и, обернувшись к брату, добавил со всей серьезностью:

— Когда ты отлучался в Неаполь, твой конек чуть не зачах от тоски.

За это время к нам подошли еще несколько молодых людей, но вскоре, не сказав ни слова, они тяжеловатой походкой, вперевалочку потащились обратно к городу. Кажется, первым песню завел Лоренцо, но ее тут же подхватили остальные, и вся компания принялась выводить непристойные куплеты о косматой прелестнице, которая, несмотря на волосатость, чудо как хороша в постели. Слова песни знали все, и заканчивалась она залихватскими хлопками по подмышкам, после чего все чуть не валились на землю от хохота.

К тому времени мы уже гурьбой шли по городским улицам и горланили под балконами то неприличных заведений, то роскошных дворцов, дожидаясь, пока не покажется в окне юная красотка и не улыбнется нам или почтенная матрона нас не выбранит.

Сандро Боттичелли юлил между мной и Лоренцо, подхватив нас обоих под руки.

— Найдутся ли у тебя на сегодня новые вирши? — осведомился он.

— Так, пара строчек, — скромно ответствовал Лоренцо.

— Значит, целый эпический опус, — поддразнил Сандро и заявил мне:

— Ты знаешь, он ведь у нас искусник сочинять сонеты!

— Неужели? — улыбнулась я.

— Еще желторотым юнцом он написал их прорву, — заверил меня Боттичелли. — Любовные стансы, посвященные прекраснейшей из флорентиек. Донельзя слащавые стишки!

— Тьфу на тебя! — рассмеялся Лоренцо, пихнув Сандро в бок, и вдруг велел:

— Стойте!

Вся компания тут же повиновалась, словно военный отряд своему старшине. Лоренцо трепетным голосом, более проникнутым страстью, нежели мелодией, затянул посвящение, обращенное к закрытым окнам третьего этажа:

До чего ж прекрасна юность,Скоротечна и кратка…

Остальные хором подхватили за ним припев. Не успели они допеть до конца, как окно отворилось и на балкон вышла очень миловидная молодая женщина, несмотря на ночную прохладу, в одном только платье. Над узким корсетом вздымались молочно-белые пышные груди, озаренные лунным сиянием.

— Кто пропел мне серенаду? — обратилась она к нестройно голосящей толпе под своим балконом. Все в компании тут же притихли. — Ну же, назовитесь! Я что-то не различу вашего лица, но так хрипло каркать может только кто-то из Медичи!

Вдруг в воздухе очертил плавную дугу снежок и с мягким шлепком приземлился прямиком в ложбинку меж грудей девушки. Она тихонько взвизгнула, а с благородными повесами от хохота случились корчи. Джулиано изумленно воскликнул:

— Лоренцо, ты сумасброд!

Меня передернуло при мысли, что такой изысканный вельможа, каким я считала Лоренцо, оказался способен на подобную выходку. Затаив от ужаса дыхание, я ожидала, что за этим последует: ругань, поспешное исчезновение дамы с балкона с последующим появлением в дверях грозного родителя… Мне было страшно даже поглядеть, что делается наверху.

Однако ответом на снежок был такой же снежок, запущенный в голову Сандро Боттичелли. Молодые люди завопили от притворного возмущения и принялись нашаривать на земле остатки снега, чтобы запустить им в обидчицу, а озорница тем временем беззастенчиво стряхивала на их головы хлопья, осевшие на перилах балкона. Она заливалась смехом, но вдруг поперхнулась, свесила голову вниз, выставив напоказ лицо и грудь в талых потеках, крикнула шепотом: «Вы все негодники!» — и стремглав унеслась в полураскрытую дверь.

— Ничего, мамочка, — писклявым голосом передразнил воображаемые оправдания Джулиано, — я просто дышала воздухом!

Мы все с гиканьем поспешили свернуть за угол. Джулиано примкнул к Сандро, а мы пошли вдвоем с Лоренцо.

— Вы, кажется, недавно женились? — осведомилась я с неподдельным интересом, понимая, однако, что затрагиваю довольно щекотливую тему. — Разве так положено вести себя молодожену?

— Это не предосудительно, — растерянно возразил Лоренцо. — А позволительно и даже желательно. Ты ведь, наверное, и сам не чужд галантной любви. Но есть еще любовь платоническая. — Последнее слово, видимо, ввергло его в неловкость, потому что он торопливо добавил:

— Своего брата я люблю гораздо больше, чем жену. И Анджело Полициано, и Сандро Боттичелли всегда будут значить для меня больше, чем она. — Немного оправившись от смущения, Лоренцо принялся терпеливо разъяснять:

— Клариче «дарована» мне по причинам политическим и военным. Она станет матерью моих детей, и за это я буду превозносить ее и любить наших сыновей и дочерей. Но моя супруга не разделяет ни моих мыслительных… — Он поколебался и добавил:

— Ни духовных предпочтений. Мои упования на сей счет пропали втуне. Впрочем, неважно, — беззаботно улыбнулся он. — Я счастливейший человек на всем белом свете и больше ни разу не утомлю тебя жалобами на неудачную женитьбу!

Так, парами, мы и дошли до Меркато Веккьо. На рыночной площади уже собралась огромная толпа. Мужчины, женщины, дети переговаривались, ожидая чего-то, и прихлопывали в ладоши от холода. Посреди площади был сооружен временный загон, откуда доносилось цоканье копыт о мостовую — судя по звукам, туда согнали около полудюжины лошадей.

Мы с Лоренцо стали протискиваться вперед сквозь толпу, и в этот момент у меня заложило уши от громкого хлопка. Все небо внезапно озарилось, словно над нами разом вспыхнули тысячи звезд, — начался фейерверк.

Каждый новый взрыв неизменно сопровождался неистовыми ахами и охами публики. Мы с Лоренцо подошли вплотную к загону, кони в нем, не привыкшие к суматохе и беспорядочным огненным вспышкам, пугливо косили глазами. Кто-то открыл двери загона и впустил туда еще одну лошадь — это была кобыла. Только тут я поняла, что все остальные были жеребцами и только ее и поджидали. Толпа заволновалась. Никто больше не смотрел на салют — земное зрелище обещало гораздо больше остроты.

Запах самки мгновенно возбудил жеребцов: они разом захрапели, зафыркали и начали теснить друг друга, соперничая за близость с ней. В небе разорвался очередной снаряд, и огненные блики отразились в ошалелых глазах кобылы. В этот момент самый сильный из жеребцов покрыл ее, и флорентийцы разразились бурными восклицаниями. Конь наскочил снова, и я поймала себя на неспособности оторвать взгляд от мешанины взмыленных конских крупов, где в одно сливались острое животное удовольствие и боль.