Евгения Марлитт - Графиня Гизела Страница 48

– Это очень понятно! – произнесла бледная, нежная блондинка. – Это зеленое призрачное освещение причиняет мне головокружение – идею кокетливой графини Фельдерн я нахожу положительно ужасной!

Ее превосходительство со своей стороны тоже как нельзя лучше объяснила себе эту нерешительность португальца: она усмехнулась, положила со смущением свой букет на стол и невольно поднялась.

Приход нового гостя прервал что-то вроде спора между князем, министром, многими кавалерами из свиты и некоторыми придворными дамами. Его светлость стоял у стены и оживленно говорил о чем-то. Он приветствовал вошедшего дружеским взглядом и милостивым движением руки.

– Не одна восхитительная свобода деревенской жизни, – обратился он к нему благосклонно и с достоинством, – при которой я охотно отбрасываю в сторону всякий этикет, но главным образом уважение к вам заставляет меня дать вам аудиенцию прямо здесь… Но будьте осторожны! Комната эта обладает опасным очарованием… – Он смолк и, выразительно улыбаясь, указал на стоящую рядом с ним группу дам, к которым присоединилась также и баронесса.

– Я знаю, ваша светлость, что русалки всегда топят тех, кто их полюбит, и потому я осторожен, – прибавил Оливейра.

Эти почти с мрачной строгостью сказанные слова как-то странно звучали среди этого общества. Баронесса, отшатнувшись назад, изменилась в лице и боязливо, вскользь, посмотрела на обращенное к ней в профиль лицо португальца.

– Вы слишком строги, – возразила ему одна пожилая дама, графиня Шлизерн, которой португалец был представлен вчера, при осмотре завода князем. – И я хочу попытаться бросить вам перчатку, хоть ради маленьких моих протеже, там, – и, улыбаясь, она указала своим тонким белым пальцем на придворную красавицу и воздушную блондинку, которые, привлеченные замечательно звучным голосом португальца, остановились в дверях.

Две грациозные воздушные женские фигурки, в светлых благоухающих утренних туалетах, действительно представляли в эту минуту что-то неземное.

– Вы должны согласиться со мной, господин фон Оливейра, – продолжала графиня, – что зеленая комната выигрывает от их присутствия… Неужели вы можете предполагать такие убийственные намерения в этих детских головках?

– Как бы то ни было, – весело проговорил князь, – спор об этом невозможен – кто знает, какую опытность приобрел господин фон Оливейра относительно жестоких русалок лагуны дос Натос или озера Мирим!.. Я не разрешал вам объявления войны, милая графиня, но был бы вам очень обязан, если бы вы взяли на себя труд познакомить фон Оливейру с дамами.

На устах баронессы снова заиграла обворожительная улыбка, и, когда очередь представления дошла до нее, она напомнила ему о недавней встрече в лесу. Ее гибкий голос звучал чуть ли не меланхолически, когда она заговорила о застреленной собаке, – прелестное ее превосходительство могла также изображать и сострадание. Глаза гостя и хозяйки встретились – лоб португальца вспыхнул, а взгляд сверкнул диким пламенем. Баронесса скромно опустила веки под вспышкой такой сильной, никогда не виданной страсти.

Умная, утонченная кокетка скрывает свою новую победу еще тщательнее, чем стыдливая девушка свою первую любовь… Ее превосходительство скромно удалилась со своим триумфом, поместившись сзади молоденьких фрейлин, которые при всей прелести молодости все-таки не могли ей быть опасны.

– Теперь я хочу представить вас одной даме, – сказал князь, обращаясь к португальцу, когда процесс представления был окончен. Он кивнул на единственный висевший на стене женский портрет: – Она моя протеже и останется ею, хотя эти дивные формы уже давно сокрыты землей и моя фамилия имеет все причины дуться на нее… Тем не менее эта графиня Фельдерн была божественно прелестная женщина… Лорелея, восхитительная Лорелея!

Он послал воздушный поцелуй портрету.

– Не правда ли, – продолжал он, – если взглянуть на этот портрет, становится понятно, что человек, даже на смертном одре, может отказаться от своих лучших намерений ради этих обольстительных глаз?

– Я не в состоянии представить себя в подобном положении, ваша светлость, ибо надеюсь привести в исполнение все свои намерения, – отвечал спокойно Оливейра.

Маленькие серые глазки его светлости расширились от изумления – этот простой, неподслащенный язык драл непривычно ухо, он положительно шел вразрез с изысканным тоном коронованной особы. Как бы то ни было, к этому чужеземному чудаку, распоряжающемуся миллионами, и владельцу в Южной Америке таких пространств, которые вдвое более его государства, – к подобному оригиналу приходится быть снисходительным, да и к тому же человек этот, при всем своем гордом достоинстве, все же почтителен относительно его, князя. Неприятное изумление на лице его светлости, вследствие этих соображений, сменилось лукавой улыбкой.

– Вслушайтесь хорошенько, mesdames! – обратился он к окружавшим его красавицам. – Может быть, вам первый раз в жизни приходится испытать этот печальный опыт – могущество прекрасных глаз не столь безгранично, как вы могли бы предположить… Что касается меня лично, я не принадлежу к этим неумолимым сердцам из стали и железа – они для меня непонятны, но для моего княжеского дома было бы гораздо выгоднее, если бы мой дядя Генрих держался тех суровых взглядов, которых держится наш благородный португалец. – Как вы думаете, барон Флери?

Министр, до сих пор безмолвно, со сложенными руками, стоявший рядом с князем, скривил губы:

– Ваша светлость, всему свету известно и не требует более никаких доказательств, что добрые намерения принца Генриха на смертном одре касались единственно примирения сердец, но никаким образом не уничтожения его посмертных распоряжений, – проговорил он; помимо его воли, в голосе слышалась неприятная нота. – Точно так же очень хорошо известно, что графиня Фельдерн, единственно по какому-то необъяснимому предчувствию, в ту ночь вдруг оставила маскарад для того, чтобы принять последний вздох своего высокого друга… Кто может оспаривать те таинственные симпатии, которые в момент, когда дух покидает тело, вспыхивают и призывают к себе родную ему душу!.. И в-третьих, также всем известно, что принц Генрих до последнего вздоха находился в полном сознании, что графиня, стоявшая у одра его на коленях, вполне сочувствовала его идее примириться с двором в А., – она и секунды не оставалась с ним наедине: Эшенбах и Цвейфлинген все время не покидали комнаты. Принц разговаривал с графиней, выражал горесть разлуки с ней, но о распоряжениях своих относительно наследства он не проронил ни единого слова… Я, конечно, был в заблуждении, отправившись в А., я думал…