Екатерина Мурашова - Сибирская любовь Страница 58

Глава 16

В которой Серж размышляет и дружит с арифметикой, а Машенька беседует с тетенькой и ходит ко всенощной

Наутро Серж проснулся с приятностью.

Во-первых, совершенно не болела голова. Вчера, опасаясь нетрезвости мыслей, он не выпил ни капли спиртного, и нынче вспоминал минувший вечер в собрании с необыкновенной отчетливостью. Кто бы мог подумать, что в абсолютной трезвости тоже есть свои плюсы! В Петербурге подобная мысль просто не могла прийти ему в голову.

Во-вторых, крахмальные простыни пахли полынью. Обладавший отменным нюхом, Серж еще с детства поделил все запахи не на приятные и неприятные (чего следовало бы ожидать), но на благородные и неблагородные. Неблагородными считались: гнилостный запах городской лужи; запах репейного масла, которым папаша смазывал волосы для укрепления последних; запах материных духов и капель от нервов; запах пригоревшего супа; чернильно-промокашечный запах, исходивший от школьных учителей и папашиного присутственного мундира. Полынь – запах из благородных и с детства любимых. Однажды ребенком, дожидаясь мать возле церкви, он неожиданно разговорился с одним из нищих, сидящих в тени плакучей ивы, возле небольшого пожарного пруда. Нищий был незнакомым, не похож на других, опрятно одет, жевал круто посоленную горбушку и держал в руке книгу – копеечное издание с нарисованным на обложке святым с длиннющей серой бородой. За полчаса беседы этот человек, называющий себя странником, успел рассказать маленькому Сержу о том, что каждое Божье творение имеет свою бессмертную душу. Только у камней, растений и животных душа как бы одномерная, выражающая какую-нибудь одну мысль или чувство, а у человека, излюбленного творения Бога, на которого в связи с этим возложена и самая большая ответственность, всего намешано по чуть-чуть.

– Вот гляди, – странник, вытаскивая из книжки поникший стебелек, который, по-видимому, служил ему не то закладкой, не то напоминанием о чем-то. – Что это?

– Лебеда, – довольно уверенно сказал Серж, не раз видевший такую траву среди огородных сорняков.

– Что ты! – возразил нищий. – Лебеда совсем другая, и задача у нее не та. У этой, видишь, изнанка листьев серебряная, и лист по-другому изрезан…

– Так что же это?

– Это полынь – трава печали. Понюхай, какой горький запах… – Странник растер маленькую крошку листа и поднес пальцы к носу Сержа…

Нынче Серж понимал, что удивительный человек, проходивший много лет назад через их город, и не поленившийся серьезно поговорить со случайно встреченным ребенком, строго говоря, даже не был христианином. Но тогда мимолетный разговор надолго примирил его с Иисусом и церковью, и даже сделал на время невосприимчивым к еретическим высказываниям отца. А терпкий и горький запах травы печали, полыни навсегда был зачислен в разряд благородных.

– Пожалуйте, чаю испить, Дмитрий Михайлович! – донеслось от порога и румяная девка поставила на край стола поднос с чаем и аппетитной лепешкой, обильно сдобренной маслом.

Серж оглянулся, силясь понять, к кому она обращается, и не вдруг вспомнил (девка уже ушла), что Дмитрий Михайлович – это он сам.

«Надо привыкать, – подумал он. – А не то мигом разоблачат!»

После чая Серж сидел на кровати, рассеянно листал поданные ему смурным мужиком газеты месячной давности (он же сообщил о том, что Гордеев нынче занимается делами, а после за управляющим пришлет) и размышлял о том, что он узнал об Егорьевске, пытаясь по давней привычке разложить все по правилам арифметики.

Николай Полушкин – это минус. Большой минус, красивый и надменный. Привыкший во всем получать свое, но в чем-то глубоком, видать, уязвлен всерьез. И ему, Сержу, посчастливилось почти сразу на эту больную мозоль наступить. В чем она состоит, нынче уж можно и не думать, все равно в ближайшее время замириться не удастся. Главное – держать с Николашей ухо востро.

Петя Гордеев – другое дело. Хотя он и явно дружит с Николашей, но здесь еще покудова знаки не определились. Пожалуй что, если умно себя повести, можно рассчитывать на слабую плюс единичку. Николай-то его явно на вторых ролях держит, да и папаша не особенно жалует. На этом можно сыграть. Все пьющие люди самолюбивы и на лесть падки. Если Пете польстить… Но в чем же? А это уж дальше разберемся.

Барышни Златовратские… Одна другой лучше, но… уж больно странная у них мать. Пока следует присвоить им скромные троечки и понаблюдать еще. Побольше комплиментов, рассказов, в меру пикантных шуточек. Как бы здесь не оказалось какой ловушки. Надя чересчур серьезна, Аглая себе на уме, Любочка – еще ребенок, но ребенок уже определившийся по истерическому, нервическому типу, который, увы, слишком известен Сержу на примере собственной матери. Словом, в семье Златовратских наш девиз – ласковая осторожность.

Жуткая личность Печеная Нога. Минус, конечно, но не так страшен, как показался вначале. В обществе не принят, женщинами не обласкан, живет безвылазно на прииске, да и там – на отшибе. Даже если о чем-то и подумает, заподозрит, то докладывать никому, скорее всего, не побежит. Запишет в тетрадь и успокоится. В общем, если не лезть напролом, и держаться подальше, то вполне можно свести в ноль.

Округлое, поросшее ласковым жирком семейство трактирщиков – несомненно, плюс. Знакомство с ними уже установлено, не доверять ему у них нет оснований. Надо будет сходить туда, выразить сожаление, что Гордеев забрал к себе, еще раз похвалить стряпню и уход. А заодно выспросить у младшего про настроение местного народа. Он этот народ каждый день видит в зале и наверняка обо всем осведомлен.

Петропавловский-Коронин. Странный тип, к которому как-то враз не подберешь определения. Вроде бы из дворян, из богатых, а, стало быть, с детства привык к роскоши, к определенному уровню. Чего ж потянуло в нигилисты? Как там это у них называлось-то? «Черная земля?» «Народная воля»? Что ему до народа, если он перед своим носом ничего не видит? Серж вспомнил, как угрюмый Коронин стоял рядом с ним на крыльце в накинутой на плечи богатой енотовой шубе (у Сержа никогда не было такой, но он много мечтал о ней в отрочестве), и курил – махорку. Сизые клубы тяжелого вонючего дыма сливались в осеннюю пожухлую траву, путались в ней. Мимо крыльца раскосая девушка-служанка несла, грациозно изгибаясь под тяжестью, огромную деревянную бадью с водой. Загляделась на господ на крыльце, споткнулась, упала, кадушка опрокинулась, вода пролилась на траву, платье, ноги. Девушка вскочила, оправила прилипшее к ногам платье. В темных глазах блеснули сердитые слезы обиды и досады.