Елена Арсеньева - Невеста императора Страница 61

Маша глядела на них без особого страха. В жизни, пожалуй, уже ничего и не осталось, что могло бы ее напугать.., кроме неотвязных Бахтияровых глаз. Однако Александру плоские, круглые вогульские лица были омерзительны. Однажды воевода Боровский сделался свидетелем того, как Александр отгоняет туземцев от избы: «Да чтоб вам сгореть в аду, самояды! Прочь, прочь пошли! Не смердите тут!» Он не остановил впавшего в истинную истерику сына, а обратился к отцу, беспомощно стоявшему поодаль:

— Не надобно их бояться, Александр Данилыч. Это же истинные дети!

— Дикари, — робко возразил Меншиков.

— Наивные! Бескозненные [60]! — пояснил Боровский.

— Идоломольцы! Язычники! — бушевал меж тем Александр.

— Да что вы! — удивился Боровский. — Небесного бога Торума почитают, живущего на верхнем ярусе неба. Живут жизнью природною.., уж на что наши крестьянушки с божьим миром ладят, а эти просто-таки растворены в нем.

— В церковь божию не ходят, — настаивал Меншиков.

— Не ходят, — согласился Боровский. — Да церковь наша маловата, тесновата, ветровата. Руки никак не дойдут, да и денег… А что до этих, туземцев, то у них есть некто.., вроде священника. Что она им скажет, то они и делают, а говорит она жить в мире, свар не затевать, зверья по весне не бить, рыбы более чем на еду не нужно ловить — все по уму, все по добру.

Воображение Меншикова вмиг нарисовало образ сухонькой старушки, сидящей в уголке чума из оленьих шкур и проповедующей своим наивным соплеменникам заветы добра и мудрости. Верно, он, забывшись, высказал свои предположения вслух (такое с ним бывало иногда в последние смятенные времена!), потому что Боровский глянул как-то странно и ответствовал в задумчивости:

— Да бог ее разберет, кто она такая! Видели ее и старухою. Есть тут один вогул — ветхий, как праотец Ной! — так он клянется-божится, мол, и в пору его молодости она уже была древнее седой древности. Врет, конечно. Или путает. Я видел ее — не девчонка, конечно, но женщина молодая, в соку. Красавица не токмо по здешним меркам. Не чета, разумеется, Марье Александровне, но в своем роде особа примечательная.

— Да кто ж она? — уже с явным любопытством спросил Меншиков.

Боровский помолчал, как бы подбирая слова:

— По-здешнему — шаманка. Вот ежели умрет кто — она его душу в загробный мир провожает.

— Плакальщица? — предположил Александр Данилыч.

— Нет, не то! Рождается у вогулов дитятко — она его принимает, именем нарекает, с роженицей — по-ихнему, по-туземному, родившая баба нечистая, должна в шалаше, хоть бы и на морозе, неделю сидеть! — так вот, она с роженицей в том шалаше сидит, песни ей поет.

— Повитуха! — догадался Меншиков.

— Подымай выше! Я сам видел — сам, вот крест святой! — как она из охотника, который невзначай напоролся на самострел и уже дух испускал, выманила черную тень — это его болезнь была — и ее изгнала, а охотник с той же минуты пошел на поправку.

— Знахарка! — протянул Меншиков.

— Да!

Боровский перевел дыхание и с видимым удовольствием ожидал новых вопросов, однако Александр Данилыч молчал, задумчиво глядя на крылечко своей халупы, где появилась Маша и, сторонясь брата с сестрой, присела на ступенечку: печальная тень, отдаленное напоминание о той сверкающей красавице, которой некогда молодой русский царь надел на палец перстень с бриллиантом.., чтобы вскорости и отобрать.

Взыграло ретивое у Меншикова! Он любил свою Дочь, однако не знал о ней ничегошеньки, а потому был совершенно уверен, будто Маша на глазах чахнет от позора и невзгод, от тоски по былому великолепию и блистательной жизни, которая в одночасье рассыпалась в прах. За сына и младшую дочь он не так опасался: злость иногда — лучший пособник выживанию.

А это равнодушное смирение.., чудилось, Машина душа, жизнь, сердце все же утонули там, в Волге, а им досталось вытащить из воды лишь некую оболочку, обреченную вскоре истаять, ибо не в силах она влачиться по земле, не понукаемая живым, трепетным биением крови.

— Знахарка… — повторил он безотчетно, и встревоженный голос Боровского наконец-то пробился сквозь оцепенение его задумчивости:

— Александр Данилыч! Вы о чем, сударь?

— Государь-воевода! — пылко схватил его за руку очнувшийся Меншиков. — Дочь мою видели? С некоторых пор она.., вредоватая [61] сделалась, будто порченая.

Сгубили ее грехи мои, а сие мне несносно. Бог, может быть, простит мне еще один грех, коли я за спасением жизни дочери обращусь к этой вашей.., идоломолице.

Не судите — поймите меня, ваша милость. Подскажите, где отыскать сию шаманку-знахарку!

Он с трепетом воззрился на воеводу, полагая увидеть в его лице осуждение, однако Боровский глядел обескураженно:

— Где найти? Да бог ведает! Она мне не сказывается. Живет в тайге, иногда ходит по их вогульским селениям, пауль называемым. А порою с оленями бегает.

— С оленями? Как? Стада пасет, что ли? — не понял Меншиков.

На лице Боровского отобразилось истинное страдание:

— Да не знаю я, клянусь Христом-богом, не знаю!

Какой из нее пастух — баба! Однако же слухи такие ходят: бегает, мол, с оленями.

— Не понимаю ничего, — пробормотал Александр Данилыч. — Вот с этими?

Он ткнул в сторону десятка оленей, смирно стоявших возле околицы (изба Меншиковых находилась на самой окраине Березова, за крепостной стеной). К зрелищу этих смирных, красивых животных, которые бродили по местным полянкам рядом с коровами, новосельцы уже вполне привыкли; олени были смирны, людей сторонились, по гортанному крику вогула-хозяина сбивались в стадо и шли, куда гнал пастух. Оленье молоко и мясо были здесь в заводе; Меншиковы разжились даже несколькими шкурами: застлать неровный, щелястый пол и топчаны, которые были у них вместо кроватей. Но ни разу не видел Александр Данилыч оленей беспокойными, бегущими. Может, в тундре, за тайгою, бегает с ними эта, как ее там… Меншиков только открыл рот, чтобы спросить, как вдруг слуха его достиг странный звук. Чудилось, кто-то дергает за струну, а она издает не треньканье, а протяжный, хоть и дребезжащий, воющий звук, от которого мороз вдруг пошел по коже.

— Волки? — недоверчиво пробормотал Александр Данилыч, но Боровский стиснул ему руку, побуждая молчать — лицо его горело, — и кивком указал на оленей.

Те вскинули головы, тревожно прядали чуткими ноздрями. Торопливо переступая, сбились в кучку, прижались друг к дружке теснее — и вдруг бросились врассыпную, но не скрылись в лесу, а принялись бестолково носиться по поляне, то сшибаясь друг с дружкою, то отскакивая, выбивая копытами ошметки грязи и клочья травы. Незакатное солнце блистало на их крупах, золотило рога самцов, сверкало в огромных глазах…