Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет Страница 61

Только бы не заорать! А, собственно, почему бы и не заорать? Кто ему запрещает?

Он знал, что вслед за истерикой сразу приходит облегчение.

Зизи, конечно, начнет рыдать, и эти ее рыдания подействуют на него как успокоительные капли. И почему ее готовность во всем подчиняться ему действует так умиротворяюще-расслабляюще? Как сладкий леденчик на младенца?

— Вот что, милая! — Он слегка повысил голос, заставив его вибрировать как бы на повышенных тонах, и у Зизи сразу жалобно скривилась мордочка. — Неужели так трудно понять? Подходишь к столу, дотрагиваешься до стакана с чаем. Ой! Обожглась! На лице — испуг и боль. Рукой хватаешься за мочку уха и отступаешь на шаг. Кажется, элементарно! Построение в три хода! У меня студенты на этюдах сложнее сценки разыгрывали! Ну что ты морщишься! Нет, я сойду с ума! — гремел он, форсируя гневные интонации.

Зизи вовсю хлюпала носом. Крупные круглые слезы катились из ее глупых глаз.

Она вытирала нос рукавом и все приговаривала, приговаривала, приговаривала:

— Да я же… да как же… да я же стараюсь… да что же такое… ничего же не выхо-о-оди-и-ит! — И она заревела на весь павильон.

— Рувим Яковлевич! — закричал Лозинский, озираясь.

Из угла выскочил Нахимзон.

— Попрошу вас, господа! Перерыв пятнадцать минут! Режиссеру надо поработать с актрисой!

И, делая рукой жесты, как будто гонит гусей, Нахимзон стал подталкивать актеров и группу к выходу.

Лозинский и Зизи остались одни.

Она все хлюпала носом, заливаясь уже беззвучными слезами, а он, подойдя почти вплотную, смотрел на нее сверху вниз. Пусть поревет. Однако иногда он даже испытывает к ней жалость. Экое бестолковое, нелепое существо. Уж не ошибся ли он, взяв ее в фильму? Ничего ведь не может. Ни-че-го! Зато он сам как никогда полон сил и замыслов.

Он взял ее двумя пальцами за подбородок и приподнял лицо к свету. Черты Иды глядели на него.

— Ну-ну, милая, не стоит так убиваться, — ласково сказал он. — Мы сделаем все по-другому. Я знаю как.

— А вы не будете больше ругаться? — по-детски всхлипнула Зизи, и Лозинский усмехнулся.

— Не бойся, не буду.

Ему нравилось, что она обращается к нему на «вы», а он к ней — на «ты». В этом было что-то очень правильное. Он провел рукой вниз по ее шее, легко расстегнул верхние пуговицы блузки, наклонился и поцеловал ямочку между ключицами и ниже — грудь, ложбинку, из которой вырастали два бледных слабых холмика.

Быстрым движением опрокинув Зизи на стол — бутафорский стакан с фальшивым чаем, о который героиня должна была обжечь пальцы, со звоном полетел на пол, — Лозинский задрал ее юбку, стащил панталончики и через секунду был уже в ней.

Он действовал быстро, деловито — времени на преамбулы не было — и в то же время испытывал удивительную полноту ощущений, проживая каждое свое движение, прикосновение к Зизи, удар сердца так отчетливо и долго, словно все происходило в замедленной съемке.

С того вечера в гостинице «Две волны», которую Лекс провел с Зизи, прошло три недели.

Все годы брака с Идой он не искал пассий на стороне. Ему и в голову это не приходило — он вожделел ее с первого дня, с первой секунды, когда высокомерная, брезгливая девчонка появилась в его киномастерской. И она ни разу не отдалась ему целиком. Они извивались в объятиях друг друга, они любили провоцировать друг друга, а особенно окружающих, они вели себя раскованно и рискованно. Но оставались партнерами по спектаклю. Даже ласковый шепот, нежная беготня пальцев — все теперь казалось ему продолжением приключения, в которое оба пустились в тот снежный день, когда он молил ее выйти за него замуж. Они доводили друг друга до сладострастия — иногда изворотливо, иногда непринужденно, — но сливались воедино для того, чтобы самим насладиться зрелищем дивного букета, который являли.

С начала работы над этим фильмом, мучительным, превратившимся в лабиринт испытаний, которым несть числа, — как в лихорадочном запутанном сне, — она как-то открыто стала унижать его. Или ему теперь хотелось так думать? Или апшеронская жара их чем-то заразила? Разлучил невыносимый слякотный пот? Там они перестали касаться друг друга, а потом и отдалились. И она — все дальше, дальше, уплывала ночью, болтала часами у костра с Гессом — не роман, а так… И черный шторм, который едва ее не убил, — даже он не объединил их.

Однако обезоруживающую сладость, испытанную с покорной Зизи, он не трактовал как измену. Отнюдь. Это скорее вызов обстоятельствам, обернувшимся столь неожиданным для него образом. Возможно, неожиданно выгодным.

Мысли эти вовсе не выстраивались в голове Лозинского в определенную картину; они скорее кружили — бесцельно и задумчиво, как тополиный пух.

Зизи ради того, чтобы оказаться на съемочной площадке, вероятно, готова хоть голой кататься на карусели. Взять ее в мелодраму? А стоит ли тратить силы на мелодраму?

Через пару дней он заехал к Гессу. Не столько советоваться, сколько послушать самого себя — насколько убедительными будут доводы.

— Общие планы снять с дублершей? Со спины — скандал около барной стойки, падение с лестницы в таверне и проход под дождем? — тут же стал перечислять эпизоды Гесс. — Во всяком случае, я бы попробовал на ней свет — привезли новые юпитеры. Они крепятся на колесах, и можно менять освещение в момент действия — это очень пригодится для сцены драки.

Лозинский молча смотрел на Гесса и думал, догадается ли тот о подоплеке появления на площадке Зизи. Нет, кто-кто, а Гесс никогда ничего не видит дальше своей оптики и приборов, его интересуют только контуры света и тени.

Так Зизи появилась в павильоне, где споро шла сборка декораций для продолжения съемок. Вновь вывесили табличку фильмы, расставили кресла с именами, вышитыми на чехлах. Кресло Иды Верде не принесли — Лозинский обратил на это внимание. Хотел было… Но остановился, не стал давать указания. «Посмотрим», — сказал он себе.

На площадку она ступила, качаясь от ужаса — да сколько же вокруг всего: просто страшный железный лес! Лесенки, чудища медные ползут отовсюду, хилый очкарик, как комар к махине кинокамеры прилепившийся, включает лампады и лампионы, сует прямо в лицо. На Алексея Владимировича боязно глаза поднять — здесь он не нежничает, а строгий, злой и смотрит так неприятно — поверх, как на стол накрытый.

Пробы прошли в конечном счете удачно. Двигалась Зизи плохо, но позы принимать умела, старалась, хотя и шарахалась от оператора, почему-то назначив его главной для себя опасностью.

Через неделю она освоилась, стала улыбаться или, наоборот, давать волю слезам. Как заправская актриса.