Барбара Картленд - Черная пантера Страница 62

Мне трудно описать танец Нади. Единственное, что могу сказать, — это зрелище околдовало меня. И в последующие разы, когда каждый вечер я следил за ее выступлением, она буквально гипнотизировала меня. Я забывал обо всем, я двигался вместе с ней в этом странном танце под аккомпанемент необычной музыки. Я пребывал в каком-то трансе, не подвластном никакой логике. Не думай, что я был единственным, кто так реагировал на ее выступление. Во всех театрах, где выступала Надя, при любой аудитории, зал замирал.

Я так и не узнал, чем занимались мои приятели в тот вечер. Когда закончился номер Нади, я пробрался к двери за кулисы. Я послал ей свою визитную карточку. Потом Надя сказала мне, что никогда за всю свою сценическую жизнь она не принимала приглашений от незнакомых людей. Она согласилась поужинать со мной. Я не очень хорошо помню тот вечер. Позже он стал одним из многих вечеров, дней, недель и месяцев, которые мы провели вместе. Он был прелюдией к огромному счастью и к бездонной пропасти страданий, когда я вернулся на фронт.

Я могу только сказать, что мы стали всем друг для друга. Для меня — с того самого момента, когда я увидел ее в театре, для нее — когда она держала мою карточку в руке и решилась встретиться со мной. Естественно, позже у меня возникли сомнения, меня охватил страх. Я спрашивал себя, мудро ли я поступил, правильно ли я делаю, что отказываюсь от своей карьеры.

Надя была наполовину индуской, но думаю, будь она наполовину негритянкой, это не имело бы для меня никакого значения. Но наши отношения были настолько глубоки, что нас не волновали межрасовые различия. Мы просто не могли существовать друг без друга. С первых минут встречи между нами возникла прочная связь, как будто мы были соединены перед лицом Господа.

Мы провели вместе три года — три года, Лин, в течение которых я очень сильно повзрослел. Я узнал, что значит жить, познать внутреннюю красоту человека, испытать самое большое счастье на земле, когда мужчина и женщина соединяются физически и духовно. Но одного я так и не смог понять впоследствии: почему она была несчастлива и почему я не заметил этого. Она никогда не притворялась, никогда не пыталась казаться лучше, чем есть на самом деле. Мы часто обсуждали вопрос о женитьбе. И именно она всегда говорила, что это невозможно.

Какой смысл вновь возвращаться к старому? Все девятнадцать лет этот вопрос непрерывно мучил меня. Я любыми способами пытался найти ответ, я делал все возможное, чтобы обрести покой. Лин, если ты выйдешь за меня, ты станешь женой человека, который загнан в угол, но не бывшей любовницей — это было бы гораздо проще, — а недостатком понимания самого себя, вопросом, на который нет ответа.

Я молча взяла его за руку.

— Я уничтожил ее портрет, — продолжал он. — Я сжег все ее фотографии, чтобы никто никогда не увидел их, но я не могу вытравить ее из своей памяти, я не в силах сделать вид, будто я забыл ее.

— Я не требую от тебя этого, — твердо проговорила я. — Как ты не понимаешь, Филипп, что нам не удастся построить новую жизнь, если мы не будем честны и откровенны друг с другом! Я благодарна тебе за то, что ты рассказал мне о Наде. Я хотела знать правду. Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.

— Да?

— Дай мне слово, — торжественно произнесла я, — что ты будешь говорить о ней совершенно свободно. Не бойся, что я буду ревновать тебя, что буду испытывать сожаление и прочую чепуху. Расскажи, чем она занималась, что она предложила тебе. Будь естественным. Ты можешь спокойно говорить «Мы с Надей делали то-то и то-то вместе» или «Надя хотела, чтобы я сделал то-то и то-то». Что в этом особенного? Мы с ней — две женщины, которые любят тебя, и, возможно, она хотела бы, чтобы я продолжила начатое ею.

Он наклонился ко мне и обнял.

— Ты очень добра, Лин, — сказал он. На мгновение он прижался ко мне щекой.

— И так красива. Несправедливо предлагать тебе вторую роль.

— Я буду рада всему, что ты предложишь мне, — ответила я. — Я люблю тебя, Филипп.

— Дорогая моя, — робко проговорил он. Я ощутила его близость и почувствовала, что меня переполняет небывалое счастье. И тут зазвонил телефон. Это была леди Батли. Я услышала, как Филипп принялся выражать ей свои соболезнования, и снова задумалась об Элизабет. Интересно, о чем Филипп говорил с ней? Я знала, что никогда не спрошу его об этом. Последние минуты той, кто стояла перед порогом смерти, той, которая почти восемь лет безнадежно любила его, принадлежат только ей. Бедная Элизабет! Так она и покинула этот мир: никому не нужная и даже никем не оплаканная. Она не оставила следа ни в чьей жизни. Ее сестры будут рады, что с их пути исчезло препятствие, служившее помехой в трате денег и развлечениях. Леди Батли, как я чувствовала, никогда не любила свою старшую дочь. Элизабет, которая так и не оправдала надежд своей матери, мечтавшей, что ее дочь удачно выйдет замуж, стала для нее сплошным разочарованием.

Мало кто из девушек типа Элизабет имеет какое-то влияние вне стен своего дома. Подобно полевым цветам, они не имеют никакого значения в жизни общества И все же, если бы у Элизабет был шанс, она стала бы великолепной женой для любого мужчины, какое бы положение он ни занимал. Она была бы добросовестной матерью, она встретила бы нищету и лишения со стойкостью, которая скорее была врожденным, чем благоприобретенным качеством. Какая бессмысленная трата жизни, и я спросила себя — как спрашивали многие до меня, — неужели общество поступает мудро и целесообразно, деля себя на классы?

Филипп все еще говорил по телефону — Оставьте все это мне, кузина Элис, — услышала я его слова. — Пожалуйста… вы знаете, что я буду только рад сделать это для бедной девочки . Да, просто скажите им, чтобы они отправили мне чек, и больше не думайте об этом.

Я цинично улыбнулась. Не прошло и нескольких часов после смерти ее дочери, а леди Батли уже беспокоится о том, во сколько ей обойдутся похороны, и изо всех сил старается переложить расходы на чужие плечи.

— Я заеду утром, — продолжал Филипп. — Не волнуйтесь, постарайтесь поспать. Я знаю, что ее смерть оказалась для вас страшным ударом. До свидания.

Я не стала комментировать разговор. Вместо этого я сказала:

— Как насчет ужина? Уже девять.

— Я предупредил слуг, что позвоню, когда мы соберемся поесть, — устало ответил Филипп. — Ты хочешь есть?

— Думаю, ужин пошел бы на пользу нам обоим, — ответила я.

Я не была голодна, просто я беспокоилась о Филиппе. Я чувствовала, что сейчас, как никогда, он нуждается в моей заботе. Он был передан на мое попечение.

Полагаю, у каждой влюбленной женщины наступают мгновения, когда ее любовь становится похожей на обоюдоострый меч, который ведет ее по пути еще большего самопожертвования до тех пор, пока она уже не в силах спастись от своего чувства. Я испытывала по отношению к Филиппу такую же нежность, такую же тревогу за его жизнь, как если бы он был моим сыном. Я прекрасно сознавала, чего ему стоило переступить через многолетнюю сдержанность. Он был измотан эмоционально, жизненные силы покинули его, он был бледен и казался уставшим.