Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет Страница 63

Гесс часами наводил на лицо Зизи свет, расставляя вокруг нее разнокалиберные лампионы, прилаживал фильтры, бродил по площадке в поисках каких-то лоскутков, хладнокровно останавливая съемку. Иногда оживлялся — например, когда сделал тонкий фильтр из случайно подобранного на площадке прозрачного женского чулка. Но чаще заканчивалось тем, что он едва заметно кривился, махал рукой и, возвращаясь на свое место, церемонно говорил Лозинскому: «Камера готова».

…Лозинский оторвался от Зизи. Приведя в порядок костюм, он смотрел, как она поднимается со стола. Теперь ее тело влекло его не меньше, а быть может, больше, чем Идино. Ведь именно обладание Зизи наполняло его чувством торжества. В любви с Идой он как будто каждый раз завоевывал право быть сверху — даже в физическом плане. С Зизи это право было его привилегией.

Натянув панталончики, Зизи наклонилась, чтобы поправить опустившийся чулок. Внезапно она вскинула голову и бросила на Лозинского ясный наивный взгляд.

— А Ида Верде — это псевдоним? — спросила она.

— Да, — удивился он. — А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. — Она снова нагнулась, натягивая на чулок подвязку, и прошептала почти неслышно: — Значит, Идой Верде может быть… любая.

Истекли пятнадцать минут перерыва.

Группа возвращалась в павильон. Реквизитор нес новый стакан чая взамен разбившегося. Осветители включали софиты.

Баталов уже стоял на своей точке возле стола.

Только что он выговаривал свои претензии, зло вышагивая по курилке и зажигая одну сигарету за другой: «Позвали сниматься с Идой, а снимают с бессмысленной матрешкой! На черта мне это надо!» Слушатели понимающе кивали.

Лозинский и Зизи стояли в разных углах павильона, но всем было ясно, что происходило между ними во время перерыва. Кто-то посмеивался, кто-то прятал глаза.

Гесс из-за камеры шагнул к Лозинскому:

— Послушайте, Лозинский! — На лице режиссера появилось уже привычное упрямое выражение. Гесс заторопился: — Я только хотел сказать… Вы видели вчерашний материал? Нет? Посмотрите. Она не может играть. Надо что-то делать.

— Она не будет играть. — Гесс удивленно поднял брови. — Вы слышали о натурщиках? Это не актеры. Просто люди с улицы. Их снимают практически стоп-кадрами. Есть такая теория безактерского кино. Главное — не игра. Главное — режиссер, монтаж, мизансцена. Мы практиковали это в Москве, в моей студии. Снимать будем так: крупно — героиня стоит у стола. Стоп-кадр. Палец на стекле стакана. Стоп-кадр. Рука держится за мочку уха. Стоп-кадр. Очень крупно, на весь экран — широко открытый глаз. Так же крупно — широко открытый кричащий рот. Вот вам и ощущение боли. И играть ничего не надо. Сделаем по несколько дублей, и я смонтирую разные варианты.

— Но это будет похоже скорее на искусство фотографии, нежели на искусство кино, — усмехнулся Гесс. — Впрочем, как прикажете.

Вечером после съемок Лозинский заехал домой и, взбежав в их с Идой спальню, распахнул дверцы ее гардеробной. Какое платье выбрать? Они висели на плечиках безжизненным ровным строем, но каждое хранило отпечаток ее тела, аромат ее цитрусовых духов, создавая иллюзию ее присутствия в доме. Он зарылся лицом в юбку из зеленой тафты. В ней она была на прошлогоднем новогоднем балу в Дворянском собрании и опрокинула на себя бокал вина. Пятно потом выводили порошком, присланным из Америки. А эту розовую шифоновую блузку он считал слишком легкомысленной — в ней она была похожа на маленькую девочку, которая, в свою очередь, похожа на цветок шиповника, — а Ида любила и часто надевала на загородные прогулки. Это бледно-апельсиновое шелковое платье, прошитое жемчужной нитью, было на Иде в тот весенний вечер, перед приемом, так странно изменившим их жизнь. Ей пришлось переодеть его, потому что за минуту до встречи гостей он вошел в спальню, где она сидела у зеркала с флаконом духов в руках, и… все смялось, смешалось, полетело… Лозинский зажмурился. Да, решено, он возьмет именно это платье. Он сорвал платье с плечиков, уложил в длинную картонную коробку, прикрыл сверху хрустящей папиросной бумагой и с коробкой под мышкой спустился вниз к авто.

Через полчаса он входил в маленький домик, ютившийся на задворках булочной недалеко от набережной, где у квартирной хозяйки продолжала снимать комнатенку Зизи. Бросив коробку на кровать, он велел Зизи открыть ее.

— Одевайся! Мы идем танцевать.

Она одевалась медленно и как-то настороженно, ощупывая недоверчивыми пальцами восхитительную невесомость платья. И на лице ее был написан недоверчивый восторг.

Но вот платье было надето, волосы убраны под сетку, на шею легла жемчужная нить — недавний подарок Лозинского, стопу обняла тонкая персиковая кожа туфелек.

Она была хороша. У Лозинского закружилась голова. Он уже не мог понять, кто сейчас стоит перед ним — Ида или Зизи. И куда, интересно, они поедут танцевать?

Глава девятая

Расставание

— Мадам Лозински, выглядите вы чудесно. О причинах умолчим. — Доктор Ломон изящно подхихикнул. — Однако опасаюсь, как бы ваше удовлетворительное самочувствие не оказалось фальшивой ремиссией. И не только я так думаю — доктор Гавэ намерен делать новые фотографические снимки ваших легких.

Ломон и Ида завтракали на застекленной веранде санатория. Утренняя кофейно-булочная церемония затянулась — было начало двенадцатого, официанты уже готовили ресторацию к ланчу, а столик Иды и Ломона был заставлен корзинками с круассанами. В серебряном ведерке лукаво поблескивала бутылка шампанского. Почти допитая. С легкой руки Ломона и при молчаливом согласии Иды они чуть не каждое утро переходили от булочек, меда и кофе к искрящемуся напитку. Им это давало надежду.

— Надеюсь, здесь фотографирование будет обставлено не так страшно, как в бакинской клинике — там мне казалось, что дело идет к четвертованию, — откликнулась Ида, допивая последний глоток из хрустального стакана. — Что касается причин… — Она нежно, очень нежно улыбнулась доктору, а он делано посерьезнел в ответ.

— Естественно, мадам Лозински, — остановил он ее. — Я знаю, что, готовясь к новой роли, вы по мере сил путешествуете по окрестным городкам.

Ида расплылась в улыбке: все-таки французы есть французы — учтивы, не лезут в душу и очень высоко ценят сферу чувств. Ломон — просто душка! Дело в том, что она уже не один раз оставалась на ночь в пансионе «Скворцы» в соседней деревушке Люм-де-Пеш, где Рунич арендовал две комнаты. Ломону отправлялись в таких случаях записки. Иногда она исчезала на несколько дней.