Елена Арсеньева - Невеста императора Страница 68

Маша глядела да глядела бы в вышину, однако ей начал мешать какой-то звук. Чудилось, над ухом кто-то непрестанно, настойчиво звонит в малюсенький звоночек. Маша повернула голову, думая увидеть Сивергу, идущую рядом в своих побрякушках — гэйен, однако у самого лица увидела бледно-синий колокольчик, который раскачивался на своем тонком зеленом стебле и мелодично звенел, звенел… Под кудрявым листом папоротника стоял другой колокольчик, побольше, странного, тускло-белого, тенистого цвета, и гроздь его удлиненных, как бы прохладных цветов исторгала медлительные, протяжные звуки, бывшие словно бы эхом легкого, синего звона.

Маша слушала и смотрела, изумляясь, как высоко выросла трава и как тесно обступили ее цветы — каждый светился, как солнце, и любовался своей красотой.

Над миром цветов непрестанно летали другие цветы — то были бабочки. Иногда они припархивали совсем близко и касались обнаженного тела Маши своими бархатистыми крылышками — по телу пробегала дрожь, стон срывался с пересохших губ. Она не то спала, не то бодрствовала, но видела, слышала, ощущала все враз, вблизи и вдали, — и даже перламутровый отлив рыбьей чешуи, устилавшей дно далекой большой реки, видела она. И тоненькая стрекоза, мелко трепеща прозрачными, слюдяными крылышками, с любопытством устремила взор своих изумрудных, невероятных, сетчатых глаз в затуманенные глаза женщины, распростертой на поляне и отданной во власть ненасытному солнцу…

Солнце разогрело ее и разожгло. В глазах мелькали цветные пятна, словно бы спутались день и ночь, и страны света, и времена года. То жарко было, то холодно; светлые, нежные облака стремглав неслись по небу, спасаясь от темных осенних туч, и грозы рокотали в вышине — а может быть, разговоры богов слышала Маша? — на смену грозам приходили снегопады, однако тело ее так раскалилось от солнца, что снежинки тут же таяли, оставляя мучительно-сладостную память о своих прикосновениях.

Витая над временем и пространством, тысячи лет, как мгновение, проживая, Маша при сем знала, что это был все тот же один-единственный день — как бы отраженный в зеркалах мирозданья мерный ход большого времени.

Тяжелая поступь пронзила землю. Олень-рогач гнал прекрасную пятнистую ланку, а она бежала неспешно, делая вид, будто ожидание, гонка — самое лучшее, что ждет их двоих, а вовсе не томительная страсть, которая владела одинокой женщиной, беспомощно простирающей руки к миру.

Она не замечала, что плачет, что слезы бегут по вискам и увлажняют землю вокруг, — к изумлению цветов, еще не знавших соленого дождя.

Все, что видела она вокруг, на много тысяч верст и рядом, — все было лишь мучительным воплощением недосягаемой любви и красоты. В глубине сердца зарождалась острая боль, которая то и дело прорывалась короткими, печальными кликами.

Птицы и бабочки оглядывались на лету; цветы вздрагивали; деревья замирали, прислушиваясь, и звери останавливали свой бег. Какая-то слепая сила с острой болью, тоской и мучительными слезами оцепеняла мир: словно большие пауки заплетали его белыми тенетами смертоносного одиночества.

Все живое замерло в тревожном ожидании: кто явится, кто разорвет эти путы? И только солнце бестрепетно взирало с высоты, ибо уже узрело его: высокого человека, который вышел на поляну, раздвинув кусты, — и замер при виде нагого женского тела, безвольно раскинувшегося на траве.

Он смотрел.., но все прочие обитатели леса стыдливо отвернулись от них, потому что ощущали своим единым сердцем: этих двоих, рожденных друг для друга, надо оставить в мире их любви.

Только солнце, которое и не такое видело на своем веку, не отвело жаркого взора, лаская узкую, стройную спину этого человека, который мгновенно накрыл своим телом возлюбленную и слился с нею — в ее ожидании, в ее слезах, в ее стонах, трепете и содрогании, радости и печали, отныне и вовеки.., все как в тех клятвах, что некогда дали они пред святым алтарем.

— Проснись. Проснись!..

Он ли зовет очнуться, увидеть его, взглянуть в его глаза?.. Нет, другой голос — женский.

— Проснись.

Маша приподняла веки. Что-то влажное, прохладное касалось ее лица. Пахнет дождевицей. Да, правда, кто-то обтирает ее лицо водою.

Сиверга! А где же?..

Вмиг оглядела пустую поляну — и мучительное рыдание сотрясло сердце — никого! Призрак, морок, сон!

Сиверга резко повела ладонью перед ее лицом:

— Не плачь. Нет, не плачь.

Маша понурилась. Сон, только сон. Ну что ж.., значит, она будет жить во сне. Теперь известна дорога в мир сладостных видений, и при первой возможности Маша воротится туда.

Она зажмурилась, вспоминая, как это было. Без ласк, объятий — он просто обрушился на нее, припав поцелуем к губам и пронзив ее тело своим исстрадавшимся естеством. А разве она исстрадалась меньше? И неудивительно, что оба изверглись навстречу друг другу в первых же мучительных судорогах — бились они оба в землю, стучались в недра ее, молили отворить им заветные двери и накрепко запереть за ними, чтоб остаться там навеки, сомкнувшись в объятиях, и уже не возвращаться в мир живых. Только бы вместе… вместе!

— Опять спишь? Уже не спи!

Сиверга. Сиверга.., смотрит своими длинными, длинными глазами, губы дрожат, еле сдерживая усмешку:

— Да будет тебе. Будет уж! Теперь иди. Захочешь — снова приходи. Дорогу знаешь! — Она хохотнула, разглядывая Машины припухшие губы. — Захочешь — приходи!

От ее взгляда Маша едва не сгорела со стыда, без нужды принялась одергивать платье, на которое налипла трава.., листва? Или еще давешняя ряска не сошла?

Наклонилась, потерла ладонью — зеленое пятно сползло. Маша кивнула, пошла было по тропке. Шла, прижав ладонь к губам, чтобы не дать себе закричать в голос: «Да кто был-то со мной? Был ли со мной кто-то?! Или.., призрак? Морок? Опять морок…»

— Эй! — воскликнула Сиверга. — Забыла? Твое?

Маша оглянулась. Сиверга тычет в эту зелень, которую она только что стряхнула с юбки. Нет, не трава, не листья, не ряска — какой-то зеленый лоскут. Нагнулась, подняла — и выронила, так задрожали пальцы.

Вот это уж точно — морок: недавно, вчера лишь, вспоминала этот платок.., да быть не может! Ее зеленый, давно, еще в Раненбурге пропавший шелковый платок! Край оборван, бахрома болтается, но это он, он! Да как же?..

Оглянулась на Сивергу. У той губы поджаты, брови нахмурены:

— Твое. Возьми, твое! — И ушла в чум, опустила шкуру у входа — словно дверь за собой захлопнула.

Маша так и села, где стояла, прижала платок к глазам — он промок в одно мгновение. Сотни мыслей толклись в голове, но ни одну она не осмеливалась додумать — просто сидела, прижав к лицу зеленый шелк, вдыхала его аромат.., просто сидела под солнцем, которое все видело, все знало — да молчало, ибо не пришло еще время открытия тайны.