Евгения Марлитт - В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) Страница 7

Феликсъ вспомнилъ, какъ однажды въ воскресенье послѣ обѣда, думая, что ея строгій мужъ ушелъ, она поставила возлѣ себя корзинку со своей спавшей маленькой дочкой. Вдругъ совѣтникъ вошелъ въ комнату. Бѣдная женщина испуганно вздрогнула, яркая краска разлилась по блѣдному лицу, наперстокъ, ножницы, иголки посыпались на полъ, а мрачный человѣкъ, бросивъ косой взглядъ на дѣтскую постельку, язвительно сказалъ, что здѣсь его столовая, а не дѣтская.

Этотъ случай живо вспомнился Феликсу при входѣ въ комнату, потому что на томъ самомъ мѣстѣ спалъ теперь ребенокъ, но не въ простой корзинкѣ подъ пестрымъ одѣяломъ, тамъ стояла теперь изящная колыбель съ зеленымъ шелковымъ пологомъ и такимъ же одѣяломъ поверхъ бѣлой тонкой простыни… А у рабочаго стола на мѣстѣ стройной кроткой женщины сидѣла толстая почти четыреугольная баба, повязанная по-деревенски платкомъ, съ грубымъ нахальнымъ лицомъ и вязала толстый чулокъ. Она не приподнялась, когда вошелъ молодой человѣкъ и продолжала качать ногой колыбель, – она прекрасно понимала, что кормилица теперь была главнымъ лицомъ въ монастырскомъ помѣстьѣ.

Феликсу очень хотѣлось заглянуть подъ пологъ, чтобы увидеть лицо своего маленькаго спящаго двоюроднаго брата, но видъ служанки на мѣсте покойной тетушки возмущалъ и оскорблялъ его. Онъ молча сѣлъ за столъ и досталъ изъ кармана кожаный футляръ, изъ котораго вынулъ серебряный столовой приборъ. Это была единственная фамильная вещь Люціана, которую раздраженная непримиримая женщина привезла съ собой изъ Кенигсберга, подарокъ дѣдушки давно уже умершаго полковника Люціана своему внуку Феликсу, которого онъ крестилъ. Съ тѣхъ поръ футляръ стоялъ въ самомъ темномъ углу шкафа, гдѣ хранилось серебро. Во время своего продолжительнаго пребыванія въ монастырскомъ помѣстьѣ юный владѣлецъ его случайно увидѣлъ старательно спрятанный дѣдовскій подарокъ; онъ тотчасъ же узналъ его и, несмотря на протесты матери, съ радостно бьющимся сердцемъ объявилъ его своей собственностью.

И теперь онъ отстранилъ простой накрытый для него приборъ и разложилъ свой серебряный. Въ эту минуту вошла маіорша. Она несла на подносѣ жаренаго цыпленка и салатъ изъ огурцовъ и, только что хотѣла поставить сыну горячую тарелку, какъ увидѣла серебряный приборъ. Она сильно покраснѣла и остановилась безъ движенія.

– Что же, нашъ приборъ недостаточно чистъ или приличенъ для тебя? – спросила она рѣзкимъ, прерывающимся голосомъ.

– Вовсе нѣтъ, мама, – возразилъ молодой человѣкъ и съ нѣжнымъ выраженіемъ въ лицѣ положилъ руку на ручку ножа, гдѣ крупными буквами было вырѣзано имя Люціана, – но я такъ счастливъ, что имѣю въ употребленіи вещь, напоминающую старое время – съ этимъ сувениромъ я никогда не разстаюсь!… Я хорошо помню своего красиваго гордаго дѣдушку, хотя мнѣ было всего четыре года, когда онъ умеръ. Папа…

Стукъ и звонъ заставили его вздрогнуть и опомниться, – первый разъ въ теченіе многихъ лѣтъ съ языка его почти безсознательно сорвалось дорогое для него слово „отецъ“, которое строгая мать запретила ему произносить, – и она стояла передъ нимъ разгнѣванная, съ сверкающими глазами. Отъ ея только что вспыхнувшаго было лица отхлынула вдругъ вся кровь, и невольно дрогнувшая рука уронила тарелку на полъ.

Кормилица вскрикнула, и ребенокъ въ колыбели тоже закричалъ.

– Еслибъ это зналъ совѣтникъ, госпожа маіорша! У Вита можетъ сдѣлаться припадокъ отъ испуга, – сказала дерзко кормилица и взяла на руки раскричавшагося ребенка. Къ величайшему удивленію сына гордая суровая женщина не возразила ни слова. Она помогла успокоить крикуна, потомъ собрала съ пола черепки и вышла въ кухню. Феликсъ зналъ, какъ страстно его дядя и его гордившаяся своимъ родомъ мать желали прямого наслѣдника имени Вольфрама, но онъ не подозрѣвалъ, какую власть имѣлъ этотъ малютка въ монастырскомъ помѣстьѣ. Молодой человѣкъ съ какимъ-то ужасомъ смотрѣлъ на жесткіе черные волосы, торчавшіе изъ подъ сбившейся шапочки.

Еслибы совѣтница, имѣвшая пять дѣвочекъ съ нѣжными бѣлыми личиками и съ синими, какъ васильки глазками, могла заглянуть въ свое земное жилище, она бы очень удивилась, увидавъ цыганенка въ сынѣ, который ей стоилъ жизни. Смуглое худое лицо съ торчащими ушами, длинные сухіе пальцы, двигавшіеся по подушкѣ, точно лапки паука, – таковъ былъ наслѣдникъ монастырскаго помѣстья.

– Спи, крошка, спи, спи спокойно, какъ графъ! – запѣла кормилица и, укачивая ребенка, прошла мимо стола, отворила дверь и вошла въ сосѣднюю комнату. Это былъ рабочій кабинетъ совѣтника, очень большая комната, огромныя въ видѣ арокъ окна которой выходили на передній дворъ. Ребенокъ заснулъ, а кормилица открыла окно и обратилась съ грубыми шутками къ занятымъ во дворѣ работникамъ – нѣчто неслыханное въ монастырскомъ помѣстьѣ! Хотя все въ домѣ велось на мѣщанскій ладъ, но прислуга держалась строго, въ безусловномъ повиновеніи, почти рабствѣ, – Вольфрамы умѣли заставить себя уважать.

Маіорша, которая между тѣмъ вернулась и поставила на столъ другую тарелку, взглянула искоса на окно, у котораго происходилъ шумный разговоръ, но не сказала ни слова. Холодное спокойствіе, снова появившееся на ея прекрасномъ лицѣ, сегодня впервые показалось ея сыну неестественнымъ и непріятнымъ, – нѣсколько минутъ тому назадъ онъ узналъ, что благоразуміе и разсудительность и все ничтожество повседневной жизни не могли затушить тлѣющую искру въ уголкѣ ея души, и отъ одного слова вспыхнуло пламя…

Противъ обѣденнаго стола находилась грубая каменная арка двери, за которой поднималась лѣстница, ведшая въ коридоръ дома съ колоннами, соединявшій монастырскую кухню и столовую гостиницы, и такимъ образомъ эта дверь соединяла оба дома. При раздѣлѣ монастырскаго именія дверь была заложена кирпичами, и практическіе Вольфрамы устроили въ углубленіи шкафъ. Этотъ шкафъ теперь отперла маіорша. Тамъ лежали хозяйственныя книги и на узкой полкѣ стояла жестяная шкатулка, въ которую складывались деньги, получаемыя за птицу и молоко.

Феликсъ мрачно смотрѣлъ, какъ его мать вынула изъ кармана грубый кожаный мѣшечекъ и высыпала изъ него мелочь въ шкатулку. Она должна была теперь, какъ прежде бѣдная совѣтница, стоять за прилавкомъ и продавать молоко, ловить для чужихъ кухарокъ требуемую птицу, срѣзать въ огородѣ салатъ и кольраби и считать гроши и пфенниги.

Кусокъ останавливался въ горлѣ молодого человѣка: вдругъ кормилица громко взвизгнула у окна отъ удовольствія. Онъ бросилъ ножикъ и вилку и вскочилъ съ мѣста.

– И ты допускаешь такую вольность, мама? – спросилъ онъ раздражительно.

– Если бы я не была благоразумна, я навѣрно возмущалась бы этимъ, – сказала она спокойно, запирая шкафъ. – Дитя больное и слабое – его жизнь въ рукахъ этой неотесанной бабы. Остается терпеть и молчать.