Жюльетта Бенцони - Конец странствий Страница 70

В крике Марианны смешались изумление и боль.

— Вы говорите это серьезно? Вы, князь Церкви, вы, облеченный властью и могуществом… хотите умереть?

— Может быть! Пойми, Марианна, на этом неслыханном посту, которого я достиг, я узнал много вещей и особенно я стал хранителем тайн Ордена. Самую ужасную я узнал совсем недавно, и это было для меня потрясением, худшим из всего, что мне довелось узнать до сих пор. Подлинный король Франции не тот, которому я так долго слепо служил. Это другой, хорошо упрятанный, который обязан этому человеку, его близкому родственнику, мучительной, несправедливой… преступной судьбой!

У Марианны появилось ощущение, что его больше нет здесь, что он ускользнул от нее, увлеченный навязчивой мыслью, безжалостно давившей на его разум и сердце. И, желая вернуть его к действительности, равно как и попытаться понять смысл его загадочных слов, она прошептала:

— Вы хотите сказать, что Людовик XVIII, предположив, что он взойдет на трон, был бы только узурпатором, еще худшим, чем Наполеон? Но тогда это значит, что сын Людовика XVI и Марии-Антуанетты, о котором говорили, что он умер в Темпле?..

Кардинал живо встал и прижал руку ко рту молодой женщины.

— Замолчи! — приказал он строго. — Есть тайны, которые убивают, и ты не имеешь никакого права знать эту. Если я и сказал тебе несколько лишних слов, то только потому, что ты дочь моего сердца и в этой ипостаси можешь попытаться понять меня. Знай одно: то, что я открыл в документах моего предшественника, умершего совсем недавно, указало мне ошибку всей моей жизни. Я бессознательно стал соучастником преступления… и этого я не могу вынести! Без веры… без этого одеяния я, пожалуй, наложил бы на себя руки! Тогда я решил посвятить жизнь служению миру. Заставить Наполеона вернуться — и, вырвав его из круга смертельных ошибок, я мог бы спокойно уйти к Богу, даже счастливым, ибо, по меньшей мере, непрерывные войны не обескровливали бы больше страну, которую я люблю так же, как самого Бога… и которой я так плохо служил. Все равно я умру… и я готов к этому.

Марианна резко поднялась.

— Да, — сказала она, — и это произойдет скоро, если вы не согласитесь с тем, что я вам предложу.

— И что это?

— Свобода! Нет, — добавила она, увидев его протестующий жест, — я не сказала помилование! Сегодня вечером соберется трибунал, и до захода солнца вы будете казнены… если только не послушаетесь меня.

— Зачем? Я готов умереть, ведь я сказал.

— Да, но позвольте мне заметить, что умирать из-за ничего — это идиотизм. Бог, который не позволил, чтобы вас поняли, не хочет, однако, вашей смерти, раз допустил меня сюда.

Что-то смягчилось в напряженном лице пленника. В первый раз он улыбнулся ей, и в этой улыбке она снова увидел: былое веселье и лукавство.

— И как надеешься ты избавить меня от пуль солдат? Ты принесла крылья?

— Нет. Вы выйдете отсюда на своих ногах, и солдаты поприветствуют вас.

Она быстро изложила свой очень простой план: кардинал надевает ее плащ, пониже опускает капюшон и наклоняет голову, словно угнетенный горем. Кроме того, платок, который она держала у рта при входе, теперь сыграет свою роль. И сейчас, когда караульный появится, чтобы сказать, что время прошло…

Кардинал в негодовании прервал ее:

— Ты хочешь остаться вместо меня? И ты надеешься, что я соглашусь на такое?

— А почему бы и нет? Назначенная для расстрела команда меня не пугает! Конечно, мои добрые отношения с Императором полностью сойдут на нет… но теперь это не имеет значения! Мы далеко от Парижа и… между французами надо соблюдать чувство локтя.

— Это безумие! Такое не пройдет!

— Почему же? Мы почти одного роста, когда я без каблуков, вы худощавый, как и я, а при таком освещении, как здесь, никто не заметит разницу между вашей черной сутаной и моим темным плащом. Умоляю вас сделать то, что я прошу, крестный! Поменяемся одеждой, и уходите! Вам еще столько надо сделать…

— Сделать? Но ведь я сказал тебе…

— Если я вас правильно поняла, вы пытались исправить величайшую несправедливость. И только вы можете это сделать… Ведь нельзя предать забвению те государственные тайны, которые оказались в ваших руках. Уходите! Сейчас придут… и клянусь вам, что я ничем не рискую. Впрочем, вы Я сами это знаете. Поверьте мне… сделайте по-моему! Иначе… ладно, иначе я остаюсь с вами и заявляю, что я ваша сообщница.

— Никто тебе не поверит! — смеясь, ответил он. — Ты забываешь, что ты спасла его…

— О! Да перестаньте же спорить по пустякам! Дело идет о вашей жизни, и вы хорошо знаете, что для меня нет ничего дороже ее.

Она уже сняла плащ и быстрым движением набросила на плечи крестного, намереваясь опустить капюшон, но он остановил ее, обнял и нежно расцеловал. По его мокрым щекам она поняла, что он плакал.

— Да благословит тебя Бог, дитя мое! Ты спасаешь сразу и мою жизнь и душу! Будь внимательна к себе… Мы увидимся позже, ибо найти тебя не составит для меня особого труда… даже в Америке.

Она помогла ему спрятать голову под капюшоном, отдала свой платок и показала, как держать его перед лицом. К тому же дым постепенно заполнял тюрьму и подобная защита стала необходимой.

— Особенно постарайтесь изменить голос, если с вами заговорят. Моего никто из них не слышал. И изобразите большое горе, это впечатляет! О, — добавила она, подумав вдруг об отданной ей на хранение драгоценности, которую она всегда носила в маленьком кожаном саше на груди, — может быть, вернуть вам бриллиант?..

— Нет. Сохрани его! И следуй моим инструкциям! Ты должна отдать его тому, о ком я говорил. Через четыре месяца на Лилльскую улицу придет человек и спросит его. Ты не забыла?

Она сделала знак, что нет, и слегка подтолкнула его к двери, за которой уже слышались шаги поднимающегося по лестнице солдата.

— Будьте осторожны! — шепнула она еще, прежде чем побежать и броситься на заменявшую кровать кучку соломы, лежавшую в самом темном углу.

Там она съежилась, прикрыв лицо руками, в позе безысходного отчаяния и с бьющимся сердцем стала ждать.

Загремели засовы. Скрипнула дверь. Затем раздался грубый голос гренадера:

— Уже время, сударыня… я сожалею…

В ответ послышалось жалобное рыдание, делавшее честь актерскому таланту кардинала. Дверь снова закрылась, шаги удалились. Но Марианна еще не смела пошевелиться. Все ее естество оставалось в напряжении, тогда как она отсчитывала бесконечные секунды ударами тяжело бьющегося сердца. Каждое мгновение она ожидала, что услышит гневное восклицание, шум борьбы, крики часовых… Она мысленно следовала за движением пленника и охранника… Лестница, первая площадка, второй марш… дверь башни…