Джорджетт Хейер - Тени былого Страница 8

– Отомстить? – Хью наклонился вперед. – Я думал, ты недолюбливаешь мелодрамы, друг мой.

– О да! Но я питаю истинную страсть… к справедливым воздаяниям.

– И ты лелеешь мысль о мести… целых двадцать лет?

– Мой дорогой Хью, если ты воображаешь, будто жажда мести двадцать лет правила всеми моими помыслами, позволь тебя разуверить.

– Неужели она не остыла? – не удержавшись, все-таки спросил Хью.

– Оледенела, мой милый, но не стала из-за этого менее опасной.

– И за все эти годы тебе не представилось ни единого случая?

– Видишь ли, я хочу уплатить сполна, —сказал Джастин виновато.

– И теперь ты ближе к успеху, чем… двадцать дет тому назад?

Джастин затрясся от беззвучного смеха.

– Увидим. Но не сомневайся, когда это свершится, все будет… вот так! – Очень медленно он сжал табакерку в кулаке, а потом разжал пальцы и показал расплющенную золотую коробочку.

Хью вздрогнул.

– Бог мой, Джастин! Да знаешь ли ты, каким жутким бываешь?

– Разумеется, знаю. Разве меня не называют… Сатана? – Губы раздвинулись в сардонической усмешке, глаза холодно блеснули.

– От души надеюсь, что Сен-Вир никогда не окажется в твоей власти! По-видимому, они были правы – те, кто прозвал тебя Сатаной.

– Совершенно правы, мой бедный Хью.

– А брат Сен-Вира знает?

– Арман? Никто не знает, кроме тебя, меня и Сен-Вира. Хотя Арман, быть может, догадывается.

– И тем не менее вы с ним друзья.

– О, Арман ненавидит благородного Анри куда ожесточеннее.

Хью невольно улыбнулся.

– Так вы соперники – кто успеет раньше?

– Ничуть. Вернее было бы сказать, что Арман исполнен угрюмого омерзения. Ему довольно самой ненависти. В отличие от меня.

– Полагаю, он продал бы душу, лишь бы занять место Сен-Вира.

– А Сен-Вир, – мягко заметил Эйвон, – продаст душу, лишь бы закрыть Арману путь к этому месту.

– Да, я знаю. Тогда все поговаривали, что он женился лишь по этой причине. Обвинить его в том, что он любит свою супругу, никак нельзя!

– Да, – сказал Джастин и усмехнулся какой-то тайной мысли.

– Что же, – продолжал Хью, – надеждам Армана пришел конец, когда графиня подарила Сен-Виру сына.

– Совершенно верно, – согласился Джастин.

– Подлинный триумф для Сен-Вира!

– О да, величайший триумф, – любезно подтвердил его светлость.

Глава 4

ЕГО СВЕТЛОСТЬ ГЕРЦОГ ЭЙВОН БЛИЖЕ УЗНАЕТ СВОЕГО ПАЖА

Для Леона дни летели стремительно, и каждый приносил что-то новое. Никогда еще ему не приходилось видеть ничего подобного панораме, которая теперь развертывалась перед ним. Его ослепляла иная открывшаяся ему жизнь. Из грязной харчевни он внезапно перенесся к пределам роскоши: ел неизвестные блюда, носил хорошую одежду и совсем близко наблюдал аристократический Париж. Словно по мановению волшебной палочки, вокруг зашуршали шелка, засверкали брильянты. Яркие огни, величественные, внушающие трепет особы. Дамы, чьи пальцы были унизаны кольцами, а парчовые наряды таили неуловимые ароматы, порой останавливались, чтобы улыбнуться ему; знатные вельможи в напудренных париках, в башмаках с высокими каблуками, проходя мимо, иногда небрежно трепали его по волосам. И даже монсеньор иногда разговаривал с ним.

Модный Париж свыкся с ним гораздо раньше, чем он свыкся со своим новым существованием. Через некоторое время люди перестали провожать его взглядами, когда он шел позади Эйвона, но сам он еще долго с изумлением и восторгом созерцал то, что его окружало.

К большому удивлению домочадцев Эйвона, он все еще благоговейно обоготворял герцога. Ничто не могло переубедить его, и если кто-нибудь из лакеев в людской давал выход своим чувствам и позволял себе нелестные тирады по адресу герцога, Леон приходил в неистовый гнев. А поскольку герцог запретил пальцем прикасаться к пажу без прямого его распоряжения, лакеи перестали распускать языки в присутствии Леона, так как он чуть что хватался за кинжал, а они не осмеливались нарушить приказ герцога. Гастон, камердинер, считал это жаркое преклонение прискорбным заблуждением: его понятия о благопристойности возмущал самый факт, что кто-то становится на защиту его светлости, и он не раз пытался убедить пажа, что долг всякого уважающего себя слуги – питать отвращение к герцогу.

– Mon petit[19], – сказал он категорично, – это смешно. Немыслимо. И mкme[20] возмутительно. Это противно всем обычаям. А герцог ведь не человек. Некоторые называют его Сатаной, и, mon Dieu[21], у них есть на то причина!

– Я никогда не видел сатаны, – отозвался Леон из глубины кресла, в котором сидел, поджав ноги, – но не думаю, что монсеньор похож на него. – Он поразмыслил. – Но если он правда похож на дьявола, то, значит, мне бы очень понравился дьявол. Да и мой брат называл меня сыном дьявола.

– Какой стыд! – сказала толстая мадам Дюбуа, домоправительница, возмущенным тоном.

– Ну да, характер у него прямо дьявольский! – усмехнулся лакей Грегуар.

– Да послушай меня! – не отступал Гастон. – Господин герцог жесток! Кому это знать, как не мне! И я говорю тебе, moi qui te parle[22], если бы он приходил в ярость, все было бы прекрасно. Брось он в меня зеркалом, я бы ничего не сказал. Так поступает благородный человек, аристократ! Но герцог… Ба! Он говорит мягко, так мягко, и глаза у него почти закрыты, а его голос… voilа, я содрогаюсь! – И он содрогнулся, но тут же воспрял духом под одобрительный ропот. – А ты, когда он говорит с тобой, как с мальчиком? Он говорит с тобой, точно ты его собака! А! Восхищаться таким человеком – непроходимая глупость! Невозможно поверить!

– А я и есть его собака, – твердо сказал Леон. – Он добр со мной, и я его люблю.

– Добр! Мадам, вы слышите? – воззвал Гастон к домоправительнице, которая вздохнула и скрестила руки на груди.

– Он такой молоденький! —сказала она.

– Теперь я вам кое-что расскажу! – вскричал Гастон. – Этот герцог, что он, по-вашему, сделал три года назад? Вы видите этот дом? Он великолепен, он'стоит больших денег! Eh, bien! Я служу герцогу уже шесть лет, а потому вы можете мне верить. Три года назад он был беден! Одни долги и закладные. О, мы жили на широкую ногу, bien sыr[23]. Аластейры иначе не могут. Мы всегда были окружены такой же роскошью, но за блеском прятались одни долги. Мне это хорошо известно. Затем мы едем в Вену. И герцог… он, как всегда, играет по-крупному – это у них в роду! Сначала он проигрывает. Но вы бы не сказали, что это его удручает, – он по-прежнему улыбается. Это тоже у него в привычке. И тут приезжает молодой вельможа, очень богатый, очень веселый. Он садится играть с герцогом. И проигрывает. И предлагает удвоить ставку; герцог, он соглашается. Чего еще можно было ждать? Молодой вельможа все проигрывает и проигрывает. Пока, наконец, – бам! – играть ему больше не на что. Его богатство перешло к другому. Молодой человек разорен – absolument[24]. Герцог уходит. Он улыбается… А! Эта улыбка! Вскоре молодой человек дерется на дуэли. На пистолетах. И он стреляет мимо, совсем мимо! Он был разорен и поэтому выбрал смерть! А герцог, – Гастон всплеснул руками, – герцог едет в Париж и покупает этот особняк на деньги молодого вельможи.