Елена Арсеньева - Бедная нина, или Куртизанка из любви к людям искусства (Нина Петровская) Страница 8

Каждого новоприбывшего спрашивали:

– Вы не знаете, будет Валерий Яковлевич?

– Я видел его вчера. Он сказал, что будет.

– А мне он сегодня утром сказал, что занят.

– А мне он сегодня в четыре сказал, что будет.

– Я его видел в пять. Он не будет.

И каждый старался показать, что ему намерения Брюсова известнее, чем другим, потому что он стоит ближе к Брюсову.

Наконец, Брюсов являлся. Никто с ним первый не заговаривал: ему отвечали, если он сам обращался.

Его уходы были так же таинственны: он исчезал внезапно. Известен случай, когда перед уходом от Андрея Белого он внезапно погасил лампу, оставив присутствующих во мраке. Когда вновь зажгли свет, Брюсова в квартире не было. На другой день Андрей Белый получил стихи:

«Бальдеру – Локи»:

– Но последний царь вселенной,Сумрак, сумрак – за меня!

Впрочем, не столь он был и рационален и театрален. Он просто стремился к чему-то небывалому, невозможному на земле, пытался утолить тоску души, которой хочется вырваться не только из всех установленных норм жизни, но и из арифметически точного восприятия пяти чувств, – из всего того, что было его «маской строгой». Разве не стоном звучат эти строки:

Влеки меня, поток шумящий!Бросай и бей о гребни скал.Хочу тоски животворящей,Я по отчаянью взалкал!

Но Белый относительно него верил только своим внутренним ощущениям. Он вдруг додумался, отчего всегда так неуютно чувствовал себя рядом с Брюсовым: «Меня осеняет вдруг мысль: состояние мрака, в котором я нахожусь, – гипноз, Брюсов меня гипнотизирует; всеми своими разговорами он меня поворачивает на мрак моей жизни; я не подозреваю подлинных причин такого странного внимания ко мне Брюсова; причина – проста: Брюсов влюблен в Н.И. Петровскую и добивается ее взаимности; Н.И. – любит меня и заявляет ему это; более того, она заставляет его выслушивать истерические преувеличения моих „светлых“ черт; Брюсов испытывает ко мне острое чувство ненависти и любопытства; он ставит себе целью: доказать Н.И., что я сорвусь в бездну порока; ему хотелось бы меня развратить; и этим «отмстить» мне за невольное унижение его; вместе с тем: любовь к сомнительному психическому эксперименту невольно поворачивает его на гипноз; он не удовольствуется просто разговорами со мной на интересующую меня тему; он старается силой гипноза внушить мне любовь к разврату, мраку».

Ох, как удобно все свои пороки свалить на другого…

Однако, очень может статься, Белый не вполне ошибался. Брюсов – «маг-заклинатель, рысь, рыскающая по подозрительным оккультным трущобам», – был искушен в оккультных науках, поэтому вполне возможны такие гипнотические эксперименты с его стороны. Нине Петровской часто приходилось участвовать вместе с ним в спиритических сеансах – он был превосходный медиум, и сеансы проходили удивительно удачно; Брюсов верил в переселение душ и декларировал это в стихах:

Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида,в царстве пламенного Ра,Ты давно меня любила, как Озириса Изида,друг, царица и сестра.И клонила пирамида тень на наши вечера.

Вспомни тайну первой встречи, день,когда во храме пляски увлекли нас в темный круг,Час, когда погасли свечи и когда,как в страшной сказке,каждый каждому был друг.

Разве ты в сиянье бала, легкий стансклонив мне в руки, через завесу временНе расслышала кимвала, не постигла гимнов звукии толпы ответный стон?Не сказала, что разлуки – кончен,кончен долгий сон!

Наша счастье – прежде было, наша страсть —воспоминанье, наша жизнь – не в первый раз.И, за временной могилой, неуемные желаньяс прежней силой дышат в нас,Как близ Нила в час свиданья в роковойи краткий час!

Словесные дуэли между двумя поэтами между тем продолжались. Белый называл Брюсова черным магом и пророчил, что свет победит тьму. Брюсов отвечал, что мрак победит тьму. Доходило до смешного: если Белый за столом провозглашал тост: «Я пью за свет!», то Брюсов непременно вскакивал и восклицал: «За тьму!» Доходило до того, что Белый жаловался на «медиумические явления», происходящие в его квартире: мгновенно гасла лампа, полная керосину, раздавались непонятные стуки, шепот, звуки выстрелов…

Защита Брюсовым тьмы, несомненно, была лишь умелым исполнением роли, набором психологических приемов в затеянной им дуэли-маскараде, и она имела под собой основой не только борьбу за женщину, но и противостояние мировоззренческих систем двух мужчин.

Нет… она имела под собой не только противостояние мировоззренческих систем двух мужчин, но и борьбу за женщину. Да, так точнее.

Нина, которая Брюсова еще не полюбила, но уже готова была полюбить, видела его тем женским взором, который позволяет проницать очень многие тайны мужской души. Она сразу поняла, что ничего, кроме облика лубочного демона, не узрел Белый в личности Брюсова – личности глубокой, неисчерпаемой, неповторимой…

«Однажды, еще до нашего знакомства, в доме друга В. Брюсова – Ланга-Миропольского – я долго смотрела на портрет двадцатилетнего Брюсова. Пламенные глаза в углевых чертах ресниц, резкая горизонтальная морщина на переносье, высокий взлет мефистофельски сросшихся бровей, надменно сжатые, детские, нежные губы…»

Когда женщина видит в мужчине ребенка, когда испытывает не только желание, но и жалость, но и нежность, она начинает любить его. Нине чудилось, что она одна, одна-единственная из всего окружения этого поэта-демона разглядела внутреннюю сущность, незащищенность, слабость Брюсова.

Но любовь, которая делала ее прозорливой, делала ее одновременно и слепой. Она не замечала или не хотела замечать того, что для врага очевидно, – беспощадное к себе и другим кредо Брюсова:

Быть может, все в жизни лишь средствоДля звонко-певучих стихов,И ты с беспечального детстваИщи сочетания слов.

В минуты любовных объятийК бесстрастью себя приневольИ в час беспощадных распятийПрославь исступленную боль.

Ей понадобится прожить вблизи этого человека семь лет, чтобы понять наконец: она ошибалась в нем с самой первой минуты, гораздо более правы были его враги со своими ехидно прищуренными глазами, а не она со своими, широко распахнутыми навстречу любви. Только незадолго до смерти, в последних воспоминаниях своих она поставит диагноз своей страсти и вынесет приговор тому, кого столь сильно и трагически любила:

«Он подставлял лицо и душу палящему зною пламенных языков и, сгорая, страдая, изнемогая всю жизнь, исчислял градусы температуры своих костров. Это было его сущностью, подвигом, жертвой на алтарь искусства, не оцененной не только далекими, но даже и близкими, ибо существовать рядом с таким человеком тоже требовало неисчислимых и, хуже всего, не экстатических, а бытовых, серых, незаметных жертв.