Волки Лозарга. Книги 1-3 - Жюльетта Бенцони Страница 8

было трудно представить, что Мария-Терезия, супруга дофина Франции и герцогиня Ангулемская, приходится дочерью королеве-мученице, этому воплощению очарования, грации и элегантности. И главное, что она была некогда тем робким, сдержанным, но бесконечно изящным и прелестным белокурым ребенком, которого ее мать называла «своей муслиновой разумницей» и который потом, уже в крепости, сумел обворожить даже тюремщиков… Недаром ходили странные слухи. Поговаривали, будто случилась подмена, и произошло это во время возвращения в Австрию. Шептались, что не зря она, при столь горячей привязанности к памяти отца, к матери относится куда прохладнее, а своего брата, маленького короля-узника, оплакивает и того меньше. Чего только не болтают, какие тайны не прячутся под мантией. Однако, похоже, эта мантия вся в дырках: сквозь них тайное проникает наружу, разбегается по свету в виде множества толков и домыслов…

В свои сорок девять принцесса выглядела крупной, тяжеловесной и костлявой особой с выцветшими голубыми глазами в обрамлении красных век. В ее чертах не было ничего примечательного, кроме большого, грозно выступающего носа, настоящего носа Бурбонов. Цвет ее лица отнюдь не отличался свежестью, изяществом природа ее обделила, поскольку царственная особа обладала редкостным даром превращать в бесформенные хламиды самые изысканные создания лучших модисток. Без сомнения, она выглядела величественно, но ее величие сочеталось со всегдашним раздражением и недовольством.

Ее общество никогда не могло бы доставить Гортензии особого удовольствия, а в этот скорбный день стало еще и жестоким испытанием. Едва кивнув в ответ на последний из трех традиционных реверансов, супруга наследника престола принялась молча беззастенчиво оглядывать дочь Анри Гранье. Молчание это никто не осмелился прервать, однако оно стало таким давящим, что мать Мадлен-Софи почла долгом вмешаться.

– Мадам, – мягко сказала она, – да извинит меня Ваше Королевское Высочество, но я позволю себе напомнить, что это дитя сегодня пережила испытание, способное сломить самых храбрых и крепких. А ей всего лишь семнадцать…

– Она велика для своего возраста и кажется вполне здоровой, – произнесла принцесса тусклым хриплым голосом, которым была обязана застарелому воспалению горла. – Мы хотели вас видеть, мадемуазель, чтобы сказать, сколь мы опечалены вашим трауром, и вместе с вами решить, что следует предпринять для вашего будущего. Кажется, ваши занятия близятся к концу?

– Это так, мадам, и если будет угодно Вашему Королевскому Высочеству и коль скоро того же пожелает наша мать-попечительница, мое непосредственное будущее до конца учебного года будет связано с этим домом.

– Это мудро, – с ободряющей улыбкой заметила преподобная Мадлен-Софи. – Гортензия – отличная ученица, весьма способная к самым разным предметам… Наше живейшее желание, чтобы она осталась с нами, и, если захочет, гораздо дольше, нежели до конца этого года. Наш дом, как мне кажется, хорошее убежище для страждущих.

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь, – раздраженно оборвала ее принцесса и замотала головой, увенчанной черными перьями, что придавало ей сходство с лошадью, запряженной в катафалк, – однако в намерения короля не входит оставлять мадемуазель здесь надолго. И вам не следовало бы этого добиваться, досточтимая сестра. То, что произошло, способно лишь внести беспорядок и возмущение в самый воздух и в жизнь вашей обители. Если судить о слухах, касающихся последних мгновений жизни ее отца…

Краска бросилась в лицо матери Бара, и ее тонкие черты еще более заострились:

– Могу ли я напомнить Вашему Королевскому Высочеству, что этот дом, пребывающий под покровительством и осененный благодатью Священного Сердца Иисусова, не ведает слухов суетной жизни и что не может идти речь ни о беспорядке, ни о возмущении там, где мои сестры и я несем свою службу. Мы все здесь любим Гортензию и скорбим о том, что ее постигло!

– Щедрость вашей души известна нам, мать Бара, но вам неизвестны две вещи: что есть свет и чего требует закон. Мадемуазель Гранье не одинока в этом мире. У нее есть семейство, причем, благодарение господу, семейство несравненно более достойное…

Тотчас Гортензия склонилась в новом реверансе.

– Не соблаговолит ли Ваше Королевское Высочество позволить мне удалиться? Мой отец недавно положен в могилу, и у меня не будет сил стерпеть малейший неодобрительный намек на его счет.

– Вы останетесь здесь столько времени, сколько нам будет угодно, мадемуазель! Но каков норов! Вы забываетесь! Вы помните, с кем говорите?

– Да, мадам. Надеюсь, Ваше Королевское Высочество позволит мне выразить свое бесконечное почтение и удалиться. Поскольку вам угодно, чтобы я покинула этот дом, мне остается вернуться в родительский.

– И речи об этом не может быть! По всей вероятности, ваш дядя маркиз де Лозарг будет назван вашим опекуном. Или же по меньшей мере ему будет поручено держать вас при себе до тех пор, пока вы не перейдете под власть супруга. Таково желание короля: вам следует отправиться во владение дяди и жить там в семействе, как подобает девице вашего возраста… и вашего положения.

– Но я не хочу ехать к нему! Маркиз некогда отрекся от моей матери, своей собственной сестры. Мне нечего делать там!

– Гортензия! – вскочила преподобная де Грамон. – Опомнитесь!

– Оставьте, моя дорогая! Нам известен этот род девиц. Варварские времена, пережитые Францией, произвели их слишком много. Этой придется повиноваться… как и прочим. Ступайте, мадемуазель! Вам вскоре передадут нашу волю!

– Мадам! – вступилась в защиту Гортензии мать-попечительница. – Ваше Королевское Высочество слишком суровы…

– А вы слишком добры! Можете идти, мадемуазель!

С бурей в сердце Гортензия сделала реверанс, но не стала приседать еще положенных два раза. У нее подкашивались ноги, и она боялась упасть. Она отступила к двери, провожаемая опечаленным взглядом матери Мадлен-Софи, затем кинулась прочь из залы, словно спасаясь от погони. Она чувствовала, как на глаза наворачивались слезы, и не желала доставить этой ужасной женщине удовольствие видеть ее плачущей. Не переводя дух, она бросилась в часовню, пала на ступени алтаря, и все ее тело сотрясли рыдания…

Неделю спустя она получила приказ выехать в замок Лозарг, что в Оверни, где маркиз ожидал свою племянницу. О том, чтобы оспорить королевский приказ, не могло быть и речи, тем более нельзя было ослушаться. С переполненным яростью сердцем Гортензия Гранье де Берни готовилась к отъезду. Что касается Фелисии Орсини, та более не появлялась в пансионе.

Глава II

Путешествие к неведомой земле

Карета покинула маленький городок с наступлением вечера. Это позволяло надеяться, что к утру они прибудут на место. Но уже приближалась ночь. Она небрежно волочила по небу рваные клубы облаков, гонимые ветром от одного края земли к другому. Однако для Гортензии ни ночи, ни дня не существовало. Она чувствовала себя такой измученной