Александр Дюма - Парижские могикане Страница 88

Правда, ее отец дослужился до звания капитана и пал на поле боя; но в те времена, о которых мы повествуем, Реставрация провела четкую границу между теми, кто служил Наполеону, и солдатами, преданными Людовику XVIII. Не было бы ничего удивительного даже для Кармелиты, если бы граф де Пангоэль не дал согласия на брак своего сына с дочерью капитана Жерве.

Услышав об отъезде Коломбана, Кармелита решила, что его отец узнал о дружбе трех молодых людей и теперь хочет положить ей конец.

Гордая девушка вспыхнула и ни о чем больше не спросила.

Последние часы, проведенные вместе, были томительны: не раз слова замирали на губах то у того, то у другого из троих друзей, а из глаз падали слезы.

Но и в эти решающие часы ни словом, ни взглядом мужественный бретонец не выдал мучительной страсти, таящейся в его груди.

Подобно юному спартанцу, он с улыбкой наблюдал за тем, как рвут его тело.

Правда, улыбка его была невесела.

Настало время отъезда. Коломбан дружески поцеловал Кармелиту в побледневшие и мокрые от слез щеки и вышел вслед за Камиллом.

Камилл проводил Коломбана до дилижанса.

Там Коломбан отвел друга в сторону и еще раз заставил поклясться, что тот будет относиться к девушке как к будущей супруге, с должной почтительностью.

Потом Камилл вернулся на квартиру на улице Сен-Жак и застал Кармелиту в слезах.

Сердце Кармелиты разрывалось при мысли о том, что она окончательно расстается с прошлой жизнью. Дружеские чувства, которые она питала к Коломбану, родились из преданности и благодарности у изголовья умиравшей матери Кармелиты и служили для девушки как бы переходом от прошлого к будущему; с отъездом Коломбана детство для несчастной сироты кончилось. Ведь Коломбан не сказал, когда вернется. Отныне девушка была одна в целом свете и могла просить дружбу и защиту только у Камилла. Но она испуганно сравнивала легковесного и непутевого креола с серьезным и нежным Коломбаном, и ее охватывала томительная грусть, граничившая с отчаянием. Теперь она чувствовала себя одинокой, затерянной в этой бескрайней пустыне, что зовется миром, без любви, без сил, без поддержки.

Вот почему бедняжка заливалась горькими слезами, когда вошел Камилл.

На шум шагов Кармелита подняла голову в надежде, что вернулся Коломбан.

Видя, что креол один, она снова уронила голову на грудь.

Некоторое время Камилл молча стоял на пороге. Он растерялся, видя, что занимал в сердце девушки гораздо меньше места, чем ему казалось.

Он понял, что говорить надо не о себе, а о бретонце.

— Я пришел передать вам от имени Коломбана уверения в искренней дружбе, — сказал он.

— Что же это за дружба, если ее можно по желанию как завязать, так и разорвать? — мрачно заметила Кармелита. — Если бы мне пришлось уехать, разве я не предупредила бы об отъезде своих друзей сразу же, как только приняла такое решение? А приняв такое решение, разве уехала бы я столь стремительно, заставив друзей страдать?

Бедняжка Кармелита! Она забыла или сделала вид, что не помнит, как Коломбан рассказывал ей о письме отца.

Камилл понял, что творится в ее душе и какую выгоду он может извлечь из предполагаемого недовольства графа де Пангоэля. Однако письмо Коломбана могло бы разоблачить Камилла, а креол знал, что прямодушная девушка могла простить все, кроме лжи.

Поэтому он решил не очень отклоняться от истины.

— Поверьте, дорогая Кармелита, что только очень серьезная причина могла заставить Коломбана уехать, — сказал он.

— Что же это за серьезная причина? — спросила Кармелита. — Раз он не пожелал мне открыться, стало быть, в этом есть что-то для меня обидное?

Камилл промолчал.

— Почему он уехал? Говорите! — теряя терпение, продолжала настаивать Кармелита.

— Я не смею, Кармелита.

— Вы должны мне сказать, Камилл, если хотите, чтобы я относилась к Коломбану с прежней искренней и крепкой дружбой. Вам непозволительно пробуждать во мне подозрительность: вы должны оправдать своего друга, раз я его обвиняю.

— Я знаю, все знаю, Кармелита. Но не спрашивайте, почему уехал Коломбан… Ради себя, ради меня, ради всех нас не спрашивайте!..

— Наоборот, я настоятельно требую сказать мне правду, — возразила девушка. — Возможно, он хотел уберечь меня от огорчения, но вы не бойтесь причинить мне боль: что может быть страшнее предательства друга! Итак, во имя нашей дружбы, скажите мне все!

— Вы этого хотите, Кармелита? — спросил Камилл, делая вид, что уступает ее настойчивости.

— Я требую сказать правду!

— Извольте: он уехал…

Камилл умолк, словно язык его не слушался.

— Продолжайте! Продолжайте же!

— Итак, Коломбан уехал потому…

— Почему?

— Потому… — снова в нерешительности замер молодой человек.

— Говорите!

— До чего это трудно, Кармелита!

— Может, то, что вы хотите сказать, неправда?

— Чистейшая правда!

— Тогда смело говорите!

— Коломбан уехал… уехал… потому что я вас люблю!

Он правильно делал, притворяясь нерешительным, наш ловкий креол, прежде чем выговорить это «я».

Слишком большой смысл заключался в этом коротком местоимении. Что бы Камиллу сказать: «Коломбан уехал, потому что он любит вас»?! Тогда он не уступил бы в благородстве Коломбану.

И такое доказательство дружбы в отсутствие бретонца вознесло бы его друга на необычайную высоту, разом искупило бы забывчивость себялюбивого креола, которую тот себе позволял со школьных времен по отношению к верному Коломбану.

Если бы Камилл сказал: «Потому что мы с Коломбаном вас любим», он тем самым предоставил бы свободу выбора Кармелите.

Кармелита мысленно сопоставила бы любящего бретонца, который уехал, и себялюбивого креола, который остался.

Если мы достаточно ясно показали — не скажем характер, но темперамент Камилла, читатель согласится, что для удовлетворения не только страсти, но ничтожного каприза, креол не отступал ни перед чем, независимо от того, приходилось ему устранять препятствие хитростью или пускать в ход отвагу. Он неуклонно шел к своей цели — напрямик, когда мог, или окольными путями, если иначе достигнуть желаемого было невозможно. Прежде всего им руководили чувственность и потребность в исполнении любого его желания, а вовсе не глубокая испорченность. Если дурной поступок приводил к прискорбным результатам, Камилл был способен на искреннее раскаяние, которое, правда, было слишком бурным, чтобы длиться долго. Однако, как ни был развращен Камилл, воспоминание о последней жертве друга, которого он только что обнял на прощание, было еще слишком свежо, и Камилл не решился так скоро его предать.