Эмма Дарвин - Тайная алхимия Страница 99

Мэл заключила меня в объятия и позволила мне выплакаться вволю, не утешая, не успокаивая, — я не плакала с того самого дня, когда поклялась вести себя так, будто мальчики потеряны навсегда.

Я никогда не перестану горевать о своих мальчиках: горе мое бездонно. Но почти с самого дна этой пучины, из глубокого колодца скорби я выкрикиваю:

— Я не могу вспомнить лицо Неда! Или его голос! Или как он улыбался! У меня не осталось ничего, что могло бы мне напомнить о нем. У Энтони все это было, и Энтони его потерял, и Энтони мертв.

Тогда Мэл тоже начинает плакать, потому что Энтони всегда занимал главное место в ее сердце, и две зимы не приглушили ее горя, как не приглушили и мое.

Наконец, слишком устав, чтобы плакать, я полулежала на подушках скамьи, а Мэл сидела, обхватив меня руками, и глядела в огонь.

Когда прислужница вошла с конфетами и сладким вином, я смогла заставить себя поесть, а потом спросила про детей. Мэл никогда еще не видела Бриджит, а остальных знала едва ли лучше, и она привезла для всех подарки.

Дети не посрамили меня, мило поблагодарив Мэл. Потом Анна показала Катерине, как крутить волчок, хотя мне пришлось нахмуриться, прежде чем она сама открыла дешевую книжку с историей святого Мартина, которую привезла ей Мэл. Бриджит погладила маленькую деревянную лошадку и повозку, но потом просто села и смотрела на них, не пытаясь играть.

Спустя некоторое время Мэл подхватила Бриджит на руки и поднесла к окну, чтобы рассмотреть в скудном свете. Потом поцеловала девочку и, опустив перед ее игрушкой, вернулась туда, где сидела я.

— Я живу на этой земле больше шестидесяти лет, — тихо сказала мне Мэл, — но никогда не видела ребенка с такими глазами, как у леди Бриджит, когда она изучает книжку. Вы говорили, она больна?

— Да, хотя дело не в груди или животе. Доктор говорит, у нее шум в сердце. Но она вполне счастлива, всегда смеется. Помнишь приступы ярости, в которые обычно впадал мой бедный Джордж?

— Да. Упокой, Господи, его душу. Он не будет яриться там, где он сейчас. Но леди Бриджит — милое создание, сразу видно, и всегда будет такой. Вы, может, решите, что ей будет лучше со святыми сестрами, когда она станет постарше. Они позаботятся о ней, и святая Бригитта будет ее охранять, как свою, потому что Бриджит и вправду такая, благослови ее Бог. А до того, играя с сестрами, она многому выучится.

— Думаю, я не вынесу потери еще одного ребенка.

— Ты ее не потеряешь, госпожа Иза. Только присматривай за ней получше. Точно так же, как Господь присматривает за всеми, кого хранит.

Я снова плачу, но тихо.

Миновала вечерня, но Несфилд не позволил Мэл пожить вместе с нами.

— Неважно, — говорит Мэл. — У сестер в Вестминстере есть дом для гостей. Племянницу моего главного пахаря как раз недавно взяли туда послушницей. Для отдохнувших лошадей это недолгий путь, и мой слуга знает дорогу.

Мы расстаемся, много раз обещая Небесам и друг другу встретиться снова, настанут для всех нас лучшие времена или нет.

ЧАСТЬ IV

КОНЕЦ

Вся радость и печаль по поводу счастья или бедствий другого человека порождена игрой воображения, которое делает наглядным событие, каким бы оно ни было вымышленным, или приближает его к нам, каким бы оно ни было отдаленным, помещая нас на время в положение того, чью судьбу мы созерцаем. Оттого, пока длится этот обман, мы чувствуем все так, словно наши эмоции были вызваны хорошим или плохим событием, случившимся лично с нами.

ГЛАВА 10

Уна — Воскресенье

В церкви Святой Елены и Святого Креста Марк кладет руку на могилу мальчика.

Фигурка пострадала от времени, сложенные в молитве руки потеряны и ноги тоже, каменное лицо сглажено так, что в прохладном утреннем свете черт почти не разобрать. Но пропорции фигурки детские. Длинное, тяжелое одеяние, вычурная шапочка, высокие готические лепные украшения у основания могилы — все это дышит пышностью и богатством его маленькой жизни.

— «Эдуард Миддлхем», — читает Марк. — Должно быть, он был важной персоной.

— Так и было. Он был сыном Ричарда Глостера, его единственным наследником. Эдуард умер, когда Ричард пробыл королем меньше года, — думаю, от лихорадки. Потерять наследника не только горе для семьи. Когда умирает принц Уэльский, это еще и политическая катастрофа. Его родители были сражены. Мать его умерла год спустя.

— Из-за потери ребенка…

— Да.

Судя по источникам, которые я читала, нет точных доказательств, что это именно его могила, несмотря на обнадеживающие местные приметы. Но здесь еще кто-то присутствует, как не присутствовал в замке: скорбящие мужчина и женщина. Это не Елизавета, не Энтони, горюющие о ребенке: они никогда не стояли там, где стоим мы, и это дом и горе их врагов. И все же в воздухе непостижимым образом чувствуется запах давно погасшего дыма свечей, холода и древнего камня, горький привкус мирры… Они вторгаются в мои чувства, в мой разум, и Энтони встает передо мной, как опиумный сон, порожденный сердцем, и Елизавета тоже, потому что потеря ребенка есть потеря ребенка — бездонное горе.

Позади нас щелкает запор церковной двери, звучат шаги, слышится шелест рясы. Женщина, одетая подобным образом, все еще в диковинку. Она несет стопку старых книг и новых буклетов. У нее квадратное, спокойное лицо.

Только когда мы перехватываем ее взгляд, она подходит ближе.

— Красиво, правда? Удивительно сознавать, что могила настолько старая.

— И неизвестно наверняка, кто здесь похоронен? — спрашиваю я.

— Так мне сказали. У меня пока не было времени разбираться в истории. Небеса знают, здесь вокруг достаточно истории, но школа, и работа в церковном приходе, и епархиальные проекты… Йорк — не эффектная «капсула времени», как думают туристы. Вы здесь мимоходом?

— Вроде того, хотя мой визит еще и профессиональный. Я историк.

— Тогда это может вас заинтересовать, — говорит женщина, кивая на стопку книг, которую держит в руках. — Мой муж разбирал книги, оставленные моим предшественником, и сказал, что две необходимо поместить в надежное место. Хотите быстренько на них взглянуть, прежде чем я их запру? Между прочим, меня зовут Анна. Анна Стюарт. Я пастор, что, без сомнения, вы уже поняли по воротничку.

Я улыбаюсь и благодарю ее с машинальной, уклончивой теплотой, с которой всегда отношусь к предложению непрофессиональной помощи. Она отпирает ризницу и впускает нас внутрь.