Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1) Страница 12

Запах волос, промытых отваром корня мыльнянки, шаловливая рука под рубашкой, воспоминание о белых полушариях ягодиц на банном полке. К правой пристал берёзовый листик. Изгиб спины, трогательные ямочки на пояснице.

«Цветик… Ох… Ребята ещё не уснули».

«Уснули».

Грудь Цветанки – совсем небольшая под ладонью Дарёны. Мягкая, шёлковая кожа, распаренная и впитавшая древесно-свежий запах мочала, берёзы и отвара мыльной травы. Худые ключицы, ямки над ними. Горошинка сосочка. Впадинка пупка. Кучерявые заросли…

«Ой…»

«Тише».

Сначала одуряющий пар и блеск очищающейся, дышащей всеми порами кожи, потом – резкий, обжигающе-бодрящий холод воды, от которого помимо воли вырывался крик. А теперь – блаженное тепло под одним одеялом и светлая улыбка месяца в зябкой синеве окна.

Яблони в садах уже оделись в духмяное бело-розовое кружево, когда тихому весеннему счастью пришёл конец. Возвращаясь домой с базара солнечным днём, Дарёна заметила, что за ней увязался Ярилко – один, без своей лихой братвы. Отдуваясь под тяжестью корзины со снедью, Дарёна опасливо поглядывала через плечо. Конопатый щёголь шёл как будто по своим делам, но натянутая струнка внутри подсказывала, что это лишь видимость. Куда бы Дарёна ни свернула, Ярилко не отставал. Если и правда каждый из них шёл сам по себе, не могли же их дороги так совпадать! Это неспроста…

Наконец девушке это надоело. Остановившись, она повернулась к Ярилко и в лоб спросила:

«Чего тебе надо?»

Тот, по своей привычке пожёвывая травинку, подошёл с ухмылкой на конопатой щекастой роже.

«А что, и проводить тебя нельзя? Вдруг кто обидит?»

За забором шелестел яблоневый сад, ветки свешивались через ограду и роняли под ноги белые кружочки лепестков. Тихая улица, травка, проросшая в щелях между досками настила, почти летняя ласковая теплынь, жёлтые головки одуванчиков… Это был бы дивный день, если бы не прилипчивый Ярилко.

«Да кто меня здесь может обидеть? – хмыкнула Дарёна. – Разве что у тебя ума достанет».

Ярилко не обиделся на неприветливый ответ, только расхохотался, оскалив ряд крепких ещё зубов, лишь слегка прореженных в драках, а потом взял да и схватился за ручку корзины. Дарёна, пыхтя и пища, не отдавала, вцепившись в своё добро мёртвой хваткой. Щёки горели, солёную влагу обдувал ветер, холодя глаза. Парень тянул так сильно, что её ноги, как ни упирались в землю подле забора, а всё равно скользили.

«Дурёха, я ж помочь! – беззлобно сказал Ярилко. – Донести до дома. Тяжело, небось».

«Пусти, сама донесу, – глухо пробурчала Дарёна. – А то ещё украдёшь».

Отделаться от Ярилко не получилось: он проследовал за ней до самого дома. Положив ладонь на дверную ручку, Дарёна сказала:

«Проводил – спасибо. А теперь ступай, куда шёл».

Парень, обжигая её немигающим, пристальным взглядом, ответил:

«А я к тебе и шёл».

Дарёна попыталась закрыть дверь перед его носом – не вышло, помешал подставленный сапог Ярилко. Корзина упала, Дарёна обмерла и попятилась, наткнулась на стол… Ярилко в два прыжка оказался рядом, прижал её к столу, одной рукой больно держа за волосы, а другой задирая ей подол и скользя по бедру.

«Ты ж моя сладкая, – цедил он, шумно дыша от вожделения. – Ты моя медовая…»

«Что творишь, окаянный? А ну, пусти, пус…» – Дарёна не договорила: её крики заглушил поцелуй – мерзкий, настойчивый, непрошенно-ненавистный до тошноты.

Вдруг на спину парня обрушился удар. Охнув, Ярилко отскочил от Дарёны, увёртываясь от клюки, которой непонятно когда слезшая с печки бабуля грозно размахивала, стараясь зацепить обидчика Дарёны.

«Убирайся прочь, лиходей! – шамкала она. – Пошёл отседова!»

К её уродливому лицу Дарёна уже привыкла, но сейчас гнев так исказил его, что оно превратилось в устрашающую ведьминскую харю – с беззубым ввалившимся ртом, бородавкой, кривым носом и жуткими желтовато-белыми невидящими глазами. Пару раз клюка весомо съездила Ярилко по плечу и по боку, пока он не перехватил её и не вырвал из слабых рук старухи. Та вслепую кинулась на него с кулаками, но сильный парень отпихнул её. Падая, бабуля ударилась головой об лавку и затихла.

В ледяной звенящей тишине Дарёна стояла, не в силах двинуться с места. Бабулины морщинистые веки закрылись, челюсть отвисла, а из-под чёрного платка по полу поползла тёмная блестящая струйка. Девушке показалось, что пол затрясся под нею, но нет – это трясло её саму. В ней словно колебалась мощная пружина, в груди раскручивался яростный вихрь, а перед глазами всё затянулось кровавой пеленой. Уничтожить, убить этого гада… С рыком она бросилась на Ярилко, но… схватила только пустоту. Парня уже след простыл, только настежь распахнутая дверь покачивалась, скрипя. Кинувшись вдогонку, на пороге Дарёна поняла, что сейчас упадёт, и ухватилась за косяк. Дневной свет улицы слепил её до боли в глазах, пол загулял под ногами. Она сползла по косяку на порог и, трогая руками пахнущие трусостью следы бабулиного убийцы, рычала, роняя слюну.

Сколько она так просидела? Солнце уже скатывалось в вечер, когда прибежали трое ребят – рыжий Ёрш, белобрысый Хомка и русый Соловейко.

«Тётя Дарёнка… Тётя Дарёнка», – тормошили девушку детские руки.

Дарёна подняла голову. Ребячьи лица расплывались в предвечернем янтаре солнца. Какой-то чужой голос глухо проговорил:

«Ребятушки… Бегите, найдите Зайца. Скажите, пусть тотчас спешит домой. Бабуля померла».

Это был её собственный голос…

…который как-то смог рассказать обо всём вбежавшей в дом Цветанке. Едва он произнёс последнее слово, как край бабулиного платка занялся огнём. Живой цветок распустился и заплясал на старенькой чёрной ткани: сначала – один, за ним – ещё и ещё. Дарёна с Цветанкой, остолбенев, смотрели… Пых – и огонь охватил уже всю голову, а в следующий миг всё тело бабули полыхало, как один большой светоч. Огонь гудел, но жара от него не было, только янтарно-рыжее сияние. Его могучие языки приподняли тело от пола, руки вскинулись, ноги задёргались в жуткой пляске, точно кто-то дёргал за невидимые нити, привязанные к ним. Стоял треск, будто ломались кости.

Цветанка опомнилась первой – схватила кадушку с водой, стоявшую у печки, и выплеснула на горящее тело. Пламя погасло, и взглядам девушек предстал только обугленный остов, который через миг рассыпался серым прахом. Кроме горстки золы, на полу не осталось никаких горелых следов – даже солома не воспламенилась.