Жалоба - Григорий Васильевич Романов Страница 14

свою я не жалуюсь, потому что поздно, прошла она, жизнь моя. Все было в ней: и радости, и тревоги, и счастье и беда, и надежды, и разочарования. Сейчас же возраст мой – самый нелепый. Уже не женщина, но еще не старуха. Могла бы работать, но нигде не нужна. Здоровье мое, пока, неплохое, а применить его уже негде. Есть сбережения небольшие, но некуда их потратить, да и в наследство оставить некому.

До недавнего времени, не было у меня никакого просвета. Дни мои текли серой рекой, прямо к положенному концу. Все изменилось, когда я увидела Вас по телевизору. Чувства, вспыхнувшие во мне, давно, как мне казалось, угасли и отжили…

Стыдно признаться Вам, да что уж… я Вас люблю. Удивлены, наверное? А уж я-то как удивлена! Долго не смела я признаться в этой любви самой себе. Да и Вам, милый Витя, скорее всего не признаюсь. Пишу я сейчас и чувствую, что не отправлю это письмо никогда. Тем проще мне сказать Вам это слово: Люблю!

Вы только не пугайтесь, для Вас это ничего не изменит. Я не собираюсь искать с Вами встречи, я никогда ничем не потревожу Вас. Письмо же это пишу я больше для себя самой. Нет сил носить в себе это чувство. И если нет возможности признаться Вам, признаюсь в нем бумажному листку.

Все я понимаю, что глупо это. Но жизнь моя, благодаря Вам, изменилась. Лучше ли стала, хуже, – не знаю. Знаю одно, не станет она прежней никогда. Возможно, любовь к Вам со временем притупится, возможно, вообще пройдет. Но что-то изменилось во мне бесповоротно. Как сказал мне один специалист: я живой человек. Так давно не чувствовала я себя живой, так отвыкла от этого. Но теперь, я уже не умру. Буду любить жизнь до конца.

Сейчас же мне очень тяжело. Любовь моя к Вам находится в своем зените, испепеляет меня изнутри. Знаю, никогда не быть нам вместе с вами, милый мой Витя, никогда мне не идти с Вами, обнявшись, по тихой аллее. Никогда Вам не целовать меня, не называть своею. Не жить нам с Вами в нашем доме, не растить детей, не нянчить внуков.

Но все равно, спасибо Вам, ненаглядный мой Витя, великое, за то что Вы есть на белом свете. Спасибо судьбе, что свела меня с Вами, хоть и заочно. Мне бы только пережить сейчас это чувство, унять эту тягостную страсть.

Но, чем утешиться, не знаю. Может, переключиться на себя саму, заняться самолюбованием? Нет. Любоваться уже не на что. Смотрю в зеркало и саму себя не узнаю. А может, побороться со временем, заняться собой, прибегнуть к услугам науки? Да разве обманешь его, время-то? Нет, не обманешь. Придется как-то жить с этим. Видно, суждено мне это пережить, так что же жаловаться?

Счастливы те, кто нашел себе утешение в религии, верит в бога и в воскресение к вечной жизни. Я же, Витя, так и не обрела веры. Верю только, что все в жизни не напрасно. Зачем, не всегда понимаю, но что неслучайно, – ощущаю сердцем своим.

Любовь моя к Вам мне самой непонятна. Но смысл в ней непременно есть. В чем, – буду пробовать разобраться. А не получится, так и не важно. Не все можно уразуметь в жизни, но жизнь сама уразумеет все. Так что, будем жить. Каждый со своими радостями, со своей болью. Будем жить!

Искренне Ваша,

Солодовникова Марья Ивановна»

Не «Я к Вам пишу, чего же боле?», конечно, ну, так и Марья Ивановна – не Пушкин А. С. Но, сколько бы веков не прошло, и кем бы они не писались, будут эти письма, бумажные ли, электронные ли, еще ли какие… будут эти письма всегда об одном: любовь не может молчать, даже если нет уже, ни веры, ни надежды, не может молчать любовь, не умеет…

Отдав бумаге все, что хотела сказать, Марья Ивановна почувствовала облегчение. Но вместе с ним пришло и опустошение. Письмо забрало себе часть ее самой, ту самую, которая полюбила Виктора Константиновича, которая ждала неизвестно чего, надеялась.

А теперь, словно сладкий алкоголь отпустил ее. Пощекотал дофаминовые рецепторы, распался на углекислоту и воду и ушел, оставив легкое похмелье и сухость во рту. Мысли прояснились, трезвость стала пробиваться в измученное лирикой сознание: Кто же я теперь, никчемная старуха или пожилая, но все еще женщина? Чего мне ждать от жизни: очередной пенсии и грядущих болячек или новых переживаний, ярких, неведомых эмоций? Что ответить на эти вопросы? Не сами ли они дадут ответы? …А впрочем, зачем ждать пенсию? Ее и так принесут. Двадцатого числа, как обычно…

Взяв письмо, она хотела положить его в стол. Но выдвинув ящик больше, чем обычно, увидела в дальнем углу свою первую жалобу, написанную когда-то Пал-Палычем и, как ей казалось, давно выброшенную.

Перечитав ее текст, она подивилась самой себе: Надо же, с глупой жалобы на слесаря жилконторы докатилась до признания в любви. Ну и метаморфоза!

История, начинавшаяся, как наигрывание Собачьего вальса на расстроенном пианино, вылилась в мощные аккорды бозендорферовского рояля, трубные тембры органа, осторожное соло кларнета и пронзительные вибрации натянутых скрипичных струн.

Потребности подступающей старости соединились с вожделениями ушедшей молодости и… отступили перед ними, зазвучав сперва жуткой кокофонией, переросли в удивительную симфонию.

Марья Ивановна остановилась перед зеркалом.

Марья Ивановна… Она давно уже называла саму себя этим именем-отчеством, но сейчас, глядя в отражение, все ее естество взбунтовалось против этого пошлого звания.

Какая я Марья Ивановна? Я Мария, Маша! Курносая девчонка с пытливыми глазами, стоящая в развевающимся на ветру платьице…

Боже, как же быстро пролетела жизнь. Остался только шум в ушах…

А может, это и не шум? Может это далекие гудки погибших заводов, возвещающие об окончании смены, выпускающих из своих проходных молодых рабочих с прямым взглядом и горячим сердцем. Из этих проходных выходил когда-то и ее Ваня, белокурый паренек, робко подаривший ей букетик из полевых ромашек.

А может быть, это веселый гомон ее свадьбы, прошедшей скромно, в хрущевке со смежными комнатами. И гости, милые лица друзей и родных, искренне улыбаются ей, поднимают бокалы с искристым шампанским, желают молодым дожить до золотого юбилея. И угасающая мама, лежащая за ширмой, на железной койке, тихо позвала ее, поцеловала сухими губами в лоб и сказала: Доченька, будь счастлива.

А может, это шуршание шин желтого такси, подъехавшего встречать ее из роддома с бесценным свертком на руках. Подступающее к горлу счастье