Синица в руках - Борис Петров Страница 18

— Чего замечтался? — спросил подошедший Миша, неизменно вертящий в руках сигарету. — Пойдем, покурим?

— Пойдем, — вздохнул Марат.

— Ну что, отымели? — спросил его Миша, когда они шли в курилку.

— Да, как обычно. Завтра буду ломом мерзлую землю долбить.

— А, так это не беда, — махнул рукой Миша. — Я бывало по два месяца на улице торчал, когда пару раз прошлого мастера по столу мордой поводил. Дураком был, обвыкнешь, поймешь, что к чему.

— Да, все я понимаю! — горячо воскликнул Марат. — Но также нельзя.

— Нельзя, кто ж спорит то? Вот только нас с тобой никто слушать не станет. Наше дело копать, а когда копать не надо, то не копать. Вот и все. Разве тебе плохо? Да вроде нет, а душевные переживания — это все не для наших чугунных сердец.

— Посмотрим, все равно сделают так, как я сказал.

— Уверенность — это хорошо, а работа еще лучше. Эти ребята, — Миша махнул рукой в сторону кабинетов. — Они тебе могут волчий билет выписать, а в нашем городище вряд ли найдешь работу с такими характеристиками. Точно тебе говорю, сам проходил. Ты молодой, тебе жениться надо, а не с ветряными мельницами бороться.

— Ты говоришь, как моя мама, — улыбнулся Марат, понимая дружеский совет товарища.

— А твоя мама мудрый человек, а уж какие она печет пироги! — да!

— Я ей передавал твои похвалы. Не забыл, что ты обещал в гости к нам?

— Нет, как договаривались, припремся всем нашим семейством. Моя жена так обрадовалась, что я не на рыбалку еду. Кстати, поедем сегодня?

— Да что-то не хочется. Холодно же.

— Да ладно тебе, на пару часиков и по домам, а?

— Ну уговорил, уговорил.

После смены они двинулись в сторону незамерзающей поймы, каждый на своей машине, Миша гнал впереди на новенькой Гранте, а Марат с трудом поспевал за ним, не желая насиловать в мороз отцовскую Ниву. Быстро выскочив из города, машины буквально потерялись в широте белых полей с узкой дорогой, идущей вдоль реки.

Как у каждого второго в городе, у них в багажнике было все для рыбалки, которая могла начаться в любое время года, в любую погоду. Половина рыбаков также имела дома охотничье ружье, с разрешением или без него.

После часа на ледяной стуже даже Миша согласился, что пора домой, тем более что в багажнике у каждого оказалось с десятка вполне взрослых окуней.

Ветер задувал снег за воротник расстегнутой куртки, пот градом стекал со лба, нависая крупными каплями на бровях, норовя свалиться вниз и залить глаза. Марат смахнул рукавом накатившиеся водяные гроздья, шумно дыша, разгоряченный, он с веселой злостью еще до восхода солнца начал продалбливать периметр для будущего приямка около цеха. Отбойник везли уже несколько часов, и он понимал, что скорее всего никто технику и не заказывал, не желая облегчить его наказание.

Пару раз подходил Миша, настойчиво уводя его на положенный перерыв при работе на улице в мороз в курилку или в слесарку, пить чай, где их тут же находил мастер, с неизменным требованием продолжить «сверхважную» работу.

За четыре полные рабочие смены Марату удалось только на полметра углубиться в замерзшую землю, к пятнице подъехала наконец техника, и они до обеда вместе с шумной бригадой слегка нетрезвых рабочих выкопали глубокий приямок, оставляя его до весны засыпаться снегом.

Он не замечал усталости в пылу азарта, который часто посещал Марата при выполнении любой работы, ему нравилось видеть результат своего труда, но больше всего в жизни он ненавидел бессмысленную работу. Бригадир строителей размашисто махнул рукой и, витиевато матерясь, объяснил ему, что больше половины работ впустую, для отчетности, и не стоит из-за этого сердце рвать, повторяя сказанную и Мишей мудрость, что можно копать, а можно и не копать, начальству виднее, голова же большая.

— Ничего, привыкнешь, — по-дружески похлопал по плечу Марата краснолицый бригадир. — Я после армии горячий был, спорил со всеми, а что толку. А толку нет, как был с лопатой в руках, так с ней и сдохну!

Он гортанно заржал, пыхтя дешевым сладким табаком.

На обед Марат пришел поздно, когда уже вся фабрика поела и нежилась по комнатенкам за чаем и густым табачным дымом, обсуждая мировую политику и баб.

Марат набрал на поднос все, что осталось на прилавках, и вышел в пустой обеденный зал. В дальнем углу, подальше от света, сидела Саша, будто бы застыв как статуя, и смотрела в одну точку на стене напротив. Марат недолго колебался и, не спрашивая разрешения, сел за ее столик.

Саша, вырвавшись из своих раздумий, удивленно посмотрела на него и застенчиво улыбнулась, но, вновь ощутив тупую боль под левой скулой, где красноречиво виднелся замазанный сине-красный синяк, нервно заерзала на стуле, пытаясь спрятать свое лицо в тарелку.

Они ели молча, Марат пристально смотрел на нее, не отпуская нависший над нею немой вопрос.

— Пожалуйста, не смотри на меня, — прошептала она, отвечая на его взгляд набухшими от слез глазами.

— Извини, — Марату стало неудобно за свое поведение, но внутри него уже полыхал пожар негодования.

Из столовой они вышли вместе, идя рядом по пустынной дороге фабрики, по которой уже перестали громыхать КАМАЗы, и только лишь один ветер носил клубы снега по одному ему известному маршруту.

Дойдя до палисадника, Марат остановился, деликатно взяв ее под локоть. Рука у нее была совсем тоненькая, хрупкая. Саша непонимающе смотрела на него, но не сопротивлялась. Марат в красках рассказал ей про то, как Карлович подкармливает ворону, изображая то старого слесаря, то ворону. Саша негромко смеялась, видя, как он неловкими движениями пытается изобразить птицу.

Ее лицо прояснилось и перестало быть подавленно-серым, открыв молодую красивую девушку, которая может радоваться, смеяться, любить, жить. Уже не был так заметен позорный синяк на скуле в лучах зимнего солнца, казалось, что она и забыла про него, глаза ее светились яркими искорками и светом тайной любви. Он почувствовал это, не отрываясь глядя в ее широко раскрывшиеся, слегка косые серые глаза. Повинуясь своему желанию, которое он ощущал сейчас как самое верное, Марат подошел к ней вплотную, обнял и уверенно поцеловал.

Вкус ее влажных соленых губ будоражил мозг, она не сопротивлялась, отдаваясь полностью напору его жестких обветренных губ. Нега разливалась по всему телу, он прижимал к себе тонкое тело, боясь сломать его, настолько хрупким оно ему казалось.