Пять часов вечера - Мария Ордынцева Страница 2

Недалеко из-за крыш я увидел самый кончик башни городской ратуши с голубым циферблатом. Действительно, стрелки показывали пять. Крыша башни и фронтоны тоже размыты были господствующим над городом Нечто.

Заметив мое выражение лица, Изабелла пояснила:

– Они всегда показывают пять, но куранты никогда не бьют.

– Изабелла, ты не видела сейчас лицо? Огромное такое… – глупо спросил я, все еще находясь под впечатлением.

Втайне я надеялся, что мне показалось, но она разрушила эту надежду:

– Видела, эти лица часто появляются, смотрят, словно хотят что-то увидеть. Вроде, они дружелюбные – никогда ничего плохого от них не слышали, да они и не говорят вовсе, – поправила она себя. – Но все равно как-то не по себе. Так как же? С чего мы начнем? – она вернулась к теме разговора.

– Я не знаю, – пожал плечами я. – Я не знаю, что делать, – мое уточнение расстроило ее.

– Но ты должен все закончить! Иначе все так и останется, и мы никогда… – кажется, она собиралась заплакать, хотя это трудно было видеть за дымкой на ее лице. Я ее понимал, но что я мог сделать? Кто я такой? Путник, случайно забредший на улицы этого странного города. Откуда я пришел, я и сам не знал, но точно из мест, где у всех были лица, а над головой – небо.

Девушка, наконец, успокоилась и, решительно взяв меня за руку, повела за собой. Она больше ничего не говорила, а я шел за ней послушным теленком, не задавая никаких вопросов.

Мы прошли так несколько домов, не встретив ни одной живой души, а потом я встал как вкопанный, едва взгляд мой упал на то, что было в конце улицы. Четкость домов постепенно пропадала по мере удаления от места, где мы стояли. Спустя несколько домов от них остались только цветные пятна грязно-рыжего, серого, фиолетового оттенков, иногда их контур ограничивали несколько перекладин черного, темно-зеленого или белого цвета. Еще дальше оставались только перекладины без наполнения, а затем просто белое пятно. Даже Нечто над нашей головой постепенно стало переходить и, наконец, совершенно поглощалось этой белой пустотой. Там просто ничего не было.

Не поверив своим глазам, я двинулся вперед. Приблизившись к пустым перекладинам, я инстинктивно потянулся рукой к тому, что должно было означать дом, и нащупал шершавую белую поверхность. Я отошел немного дальше и снова уперся в белую стену.

– Стена, – сообщил я Изабелле, все еще ожидающей меня поодаль.

– Это не стена, – сказала она и подошла ко мне. По мере ее приближения ее фигура , как все вокруг, стала превращаться сначала в голубоватые пятна, потом только в едва различимые светлые голубые и желтые контуры.

– Остановись, – попросил я. Мне казалось, что если она сейчас сделает еще несколько шагов, то совсем растворится в пространстве. Она послушно встала.

– Не понимаю, – признался я ей. – Ведь я же не изменился, я просто уперся в стену.

– Я же говорила, что ты можешь все изменить, – повторила Изабелла. – Когда ты поймешь, как, то все станет иначе.

Она вернулась на прежнее место и обрела первоначальный облик. Я последовал за ней.

Мы присели на каменных ступеньках истертого многими подошвами крылечка ближайшего дома.

Иллюзия… Это всплыло в моей памяти почти сразу. Какая-то явная нереальность происходящего была для меня очевидна. Но за иллюзией всегда стоит скрытая правда. Если вернуться к началу… Все говорят про эти пять часов, которые никак не кончатся. И стрелки часов на башне ровно на пяти. Значит, время здесь стоит на месте. Ничто не меняется, не развивается, кроме этого Нечто над головой. И выйти из этого белого тупика нельзя. Видимо, пока не сдвинется время. Город, за которым ничего нет, – ни дорог, ни полей, ни ферм с коровами или овцами, только белое шершавое непонятно что. Может, нарисовать на этом белом что-то? Создать иллюзию конца улицы, выхода за город. Не зря же говорят, что подобное лечат подобным. И, в конце концов, я же художник.

Повинуясь нахлынувшему внезапно вдохновению, я вытащил из своей котомки краски, кисти и сделал первый мазок прямо перед собой, на белом пространстве. Оно вздрогнуло немного, отпрянув от неожиданности, но вскоре успокоилось под мягкими прикосновениями и вдруг ожило, затрепетав ветерком в ветвях только что распустившегося на моих глазах апельсинового деревца.

Я обернулся к Изабелле и понял, что она улыбается. До меня не сразу дошло, что в ее лице что-то поменялось. Лишь через пару минут я осознал, как прекрасны ее глаза цвета Средиземного моря в ясный летний день.

Когда я закончил мостовую и городские ворота вдалеке, я смог увидеть и золотистые локоны моей спутницы. Чтобы немного отдохнуть и заодно полюбоваться ею, я присел опять на ступеньки.

– Хорошо, это очень хорошо, – прошептала Изабелла, следя за преображением улицы. Та действительно вдруг вытянулась, оттеснив вдаль белую пустоту.

Мне хотелось сказать Изабелле, в каком удивительном, необычном, ненастояще-настоящем мире она живет, как она прекрасна – будто потерявшийся в этом пустом неподвижном мире ангел. Но я не сказал. Я лишь задрал голову вверх и обнаружил, что Нечто тоже изменилось. Оно приподнялось над городом, едва теперь задевая за башню с часами, и ослепительно глубокая синева кое-где стала пятнами прорываться через его непрозрачно-прозрачную рябь.

– Оно удивительное, правда? – спросила Изабелла. – Когда ты проснешься, не забудь сделать его таким.

– Значит, я сплю? – меня почему-то это не обрадовало.

– Отчасти, – глаза ее улыбались. – И все же спасибо тебе. Ведь если бы мы не встретились, ничего бы не изменилось. А сейчас тебе пора…

Когда я открыл глаза, мне в лицо из-за просветов ставен светил тонкий солнечный луч, а его братья-солнечные зайцы расползлись уже по стене над кроватью, как бывало каждое утро.

Я сел.

В глубине комнаты стоял незаконченный холст. Вчера я хотел уничтожить его, почему-то решив, что я ничего не могу изменить. Как я мог забыть – вот же он, этот странный город, где вместо неба маячило Нечто, а улицы заканчивались белой пустотой! И Изабелла… Ее легкая фигурка угадывалась посреди главной улицы. Вот и Роза с Мануэлой, и Мануэла будет опять скороговоркой читать свое «Padre Domini»; а мальчишки возле пикапа все еще играют в орлянку, и выигрывает, конечно, тот, что сказал, будто у меня есть лицо.

Я начал работать. И если бы сейчас вошла квартирная хозяйка, я вряд ли смог бы ей объяснить, почему стою в одних трусах, весь перепачканный краской, с безумными глазами и остервенело смешивая палитру. Она причитала бы, что