Надин Арсени - Миленький ты мой... Страница 2

2

У Марселя было двустороннее воспаление легких, и Таня могла держать его в лазарете на вполне законных основаниях. В первые дни там не было других больных, и, как только у него немного спала температура, они с Таней приобрели возможность подолгу разговаривать. Сам не зная почему, Марсель испытывал к ней абсолютное доверие, и, поддавшись непреодолимой потребности выговориться, рассказал ей свою историю. Общение с ним открыло для Тани совершенно новый, прекрасный мир, где не было лозунгов и политзаключенных, где все сами решали, где и как они будут жить, во что верить, что любить и что ненавидеть. Ее собственная история была очень проста и, в то же время, трагична. Оставшись круглой сиротой в голодавшей деревне, она очутилась в приюте, потом поступила на фельдшерские курсы, вступила там в комсомол, потому что все так делали, и после их окончания была направлена на работу в этот лагерный пункт, где впервые увидела изнанку строительства социализма.

У Марселя появился сосед — старый священник, умиравший от заболевания печени. Теперь Таня подкармливала их обоих, делясь с ними тем немногим, что могла себе позволить на скудную зарплату. Она жила в крошечной каморке при больнице и, когда Марсель начал вставать, он частенько заходил к ней, если Таня бывала свободна. Иногда они просто молчали, подолгу сидя над железными кружками с крепким чаем.

За пять тюремных лет Марсель отвык от женского общества; женщин среди обслуживающего персонала лагерей было очень мало, а если и попадались, то такие, что их никак нельзя было отнести к слабому полу. Да и к тому же заключенные были настолько измождены, что о женщинах и мыслей не возникало; поговаривали и о том, что в их скудный рацион подмешивали специальный препарат, подавлявший такого рода стремления. Теперь, оставаясь с Таней наедине, он все больше ощущал нежность к ней, волшебное притяжение ее хрупких плеч, тонкой шеи в вырезе нелепого белого халата, черных волос, тяжелой волной скользивших по прямой спине, стоило ей только снять с головы косынку. Сладкой мукой стали для него их тихие чаепития в Таниной комнатенке. Его неодолимо влекло туда, но, приходя, он старался не садиться слишком близко к ней, потому что чувствовал, что ему может и не удастся справиться со своим все возраставшим влечением. Ему казалось, что Таня понимает, что с ним творится, но не хочет навязываться, предоставляет ему самому возможность принять то или иное решение. Его терзали мысли о будущем. Какое право имеет он, обреченный на неизвестность зек, впутывать юное и беззащитное существо в свою чудовищную судьбу?

Меж тем время шло, и он выздоравливал, с ужасом понимая, что уже через несколько дней должен будет вернуться из больничного рая в ад лагерной жизни. Голод и непосильный труд давно не страшили его, но он знал, что не сможет видеться с Таней, не вызывая подозрений начальства и не рискуя не только своей, но теперь уже и ее дальнейшей жизнью.

Настал последний день его пребывания в лагерном лазарете, Таня сама сообщила ему об этом, войдя вечером в их палату. Протерев влажной тряпкой полы и уже стоя в дверях, она обернулась и, отчаянно взмахнув рукой, почти пропела с бесшабашной удалью и со слезами на глазах:

— …Заходи вечерком! Погуляем с тобой напоследок… однова живем!

Она быстро захлопнула за собой дверь, не дожидаясь ответа Марселя. Он испуганно оглянулся на старика-священника. Тот был совсем плох, сегодня боли особенно мучали его, но он посмотрел на Марселя печальными все понимающими глазами. Молча приподняв высохшую, полупрозрачную руку, старец перекрестил Марселя, благословляя его на все то, что было ясно без слов.

3

Переступив порог Таниной комнатки, Марсель замер. Его ждала совсем новая, незнакомая ему женщина. Вечный белый халат заменило легкое голубое платье с белым воротничком, валенки — туфельки на небольших каблучках, волосы были распущены по плечам, губы слегка тронуты неяркой помадой. Ни одна из парижских светских дам, облаченных в роскошные туалеты лучших модных домов, не могла бы с нею сравниться, — у Марселя это не вызывало ни малейших сомнений.

Таня смущенно опустила глаза и, чтобы скрыть неловкость, включила старенький приемник. Оркестр играл под сурдинку венский вальс. Марсель подошел к Тане и поклонился ей. Она нерешительно опустила руку ему на плечо, и они медленно закружились, почти не сходя с места. Сквозь тонкую материю Марсель ощущал нежный изгиб ее бедра, вздрагивал от каждого прикосновения ее колена, ее волосы щекотали ему лицо. Марсель чувствовал, что почти теряет сознание. Музыка оборвалась. Таня остановилась и, привстав на цыпочки, начала целовать его прикрытые глаза, подбородок, неумелым ртом прильнула к его губам.

Все произошло слишком быстро, и Марсель чувствовал себя немного виноватым. Танина голова лежала у него на груди. Она всем телом прижалась к нему, что-то тихонько шепча, иногда принимаясь напевать протяжную русскую песню. Марсель не понимал слов, но ему казалось, что эта песня о них, потерянных в глухих лесах, ничего не знающих о том, что их ждет впереди. Они пили разведенный спирт, курили крепкие папиросы, табак из которых высыпался на грудь Марселю. Таня принялась стряхивать табачные крошки, ее пальцы двигались все медленнее и в конце концов замерли. Тяжелая теплая волна захлестнула их, перекрыла дыхание. Они знали, что все это происходит с ними, скорее всего, в последний раз, и стремились отдать друг другу все без остатка, не торопясь, не испытывая ни стыдливости, ни бесстыдства.

Марсель вернулся в больничную палату, когда приближался рассвет. Острый профиль старого священника четко вырисовывался на фоне белой подушки. Старик лежал неподвижно, неловко подогнув под себя правую руку. Марсель попытался нащупать пульс на его безжизненной левой руке, это ему не удалось и он позвал Таню.

По ее вызову пришли трое: два солдата охраны и заместитель начальника лагеря. Солдаты свалили мертвое тело на пол, предварительно расстелив одеяло, и поволокли его вон из палаты, в больничный морг. Начальник и Таня вышли вслед за ними, — оформлять документы в маленькой канцелярии, находившейся сразу за дверью палаты. Таня шла впереди, опустив голову, ее почти не было видно из-за спины капитана с багровым бритым затылком, тяжело переставлявшего ноги в грубых армейских сапогах. После его ухода в комнате остался густой запах водочного перегара, ваксы и дешевого одеколона.

Вдруг из соседней комнаты до Марселя донесся звон разбитого стекла, шум упавшего стула, сдавленный вскрик. Марсель не помнил потом, как оказался за дверью, как схватил за ножку грубо сколоченный стул и опустил его на жирный загривок капитана, лежавшего на узкой больничной кушетке, всей своей тяжестью хорошо откормленного борова навалившись на Таню.