Мелани Милберн - Забытый брак Страница 28

Он кончил почти сразу после нее, с низким горловым рыком, который отозвался в Эмелии сладкой дрожью. Только в такие моменты Хавьер позволял себе быть уязвимым. Она льнула к мужу, пока он изливал в нее свое семя, молясь, чтобы он, насладившись, не откатился в сторону и не испортил этот волшебный миг.

— Я не слишком тяжелый для тебя? — Дыхание испанца пощекотало ей шею.

— Нет. — Пальцы женщины пробежали по спине мужа как по клавишам рояля.

— Я не сделал тебе больно?

— Нет.

— Ты все еще несчастлива?

Эмелия вгляделась в его лицо, гадая, не насмехается ли Хавьер над ней. Ей показалось, что нет, но ее муж мог быть невозмутимым как памятник, когда хотел. Прочитать что-либо в его темных глазах казалось невыполнимой миссией.

— Иногда я сама не в силах понять, что чувствую, — уклончиво ответила она.

— Полагаю, я это заслужил.

Эмелия позволила тишине подчеркнуть значительность этого почти извинения. Через минуту-другую Хавьер поднялся и протянул ей руку:

— Пойдешь со мной в душ?

Теплая вода приятно покалывала их обнаженные тела. На сей раз поцелуи Хавьера были мягче, он никуда не торопился, исследуя самые чувствительные уголки рта жены. Но эрекция, которую Эмелия ощущала животом, не оставляла сомнений в его намерениях. Она встала на колени и взяла тяжелый, горячий член мужа в руки, поглаживая как охочего до ласки экзотического зверька с очень тонкой шкуркой. Ей показалось, что там, наверху, Хавьер временно перестал дышать.

— Осторожнее, милая, — предупредил он. — Я могу не сдержаться.

— Мне все равно, — бесшабашно отозвалась Эмелия.

Бросив на мужа вызывающий взгляд из-под ресниц, она обняла его твердый ствол губами. Испанец выругался. Язык молодой женщины скользил взад-вперед по всей внушительной длине, она забирала его в себя так глубоко, как могла. Хавьер уперся ладонями в стеклянные стенки душевой кабины, расставил ноги, мощная волосатая грудь вздымалась и опадала, несмотря на все попытки контролировать дыхание.

— Тебе не нужно доводить до конца, если ты не хочешь, — прохрипел он, но между словами Эмелия услышала совсем другое: «Пожалуйста, не останавливайся».

— Мне нравится ласкать тебя. Ты же целуешь меня туда, будет только справедливо, если я сделаю для тебя то же самое.

Испанец сглотнул и сжал челюсти, когда губы и язык жены вернулись к работе над его набухшим жезлом. Эмелия чувствовала яростную пульсацию под шелковистой кожей. Ее муж приближался к точке без возврата, и ей чрезвычайно нравилось иметь над ним такую власть.

Вздрогнув всем телом, он выплеснул семя. Эмелия легко поднялась, прополоскала рот под теплыми струями воды. Хавьер молчал, просто напряженно смотрел на нее черными как ночь глазами. Эмелия замерла в предвкушении, когда он взял губку и принялся намыливать ее: сначала шею и плечи, потом — грудь и живот. Круговые движения шершавой губки в его руках заставляли ее нервные окончания танцевать на цыпочках, а кости — плавиться от любовного жара.

Испанец сжал ее лобок, нащупал пальцем саднящий от возбуждения бугорок клитора. Теперь настала очередь Эмелии после резкого вздоха задержать дыхание. Хавьер опустился перед ней и приник губами к нежным складочкам между ног. Он ласкал жену языком, пока она, содрогаясь от наслаждения, не начала оседать в его объятия как тряпичная кукла.

Он поймал ее, обессиленную, и поднялся вместе с ней. Голова Эмелии покоилась на широкой груди мужа, она ощущала щекой биение его сердца. Хавьер высвободил одну руку, чтобы погладить жену по мокрым волосам. На мгновение Эмелии показалось, что вот сейчас он признается ей в любви.

Но он конечно же не признался. Вместо этого выключил воду и бережно завернул ее в полотенце, словно она была маленьким ребенком.

Эмелия вышла из душа, стараясь обуздать разочарование. Неужели физическое влечение и правда было единственным, что держало Хавьера рядом с ней? Насколько его хватит? Что, если испанец пресытится ею и найдет еще кого-то для воплощения своих эротических фантазий? Эта мысль пронзила сердце как стрела. Эмелии было неприятно даже думать о тех женщинах, с которыми Хавьер спал до нее. Он никогда не рассказывал о них, она никогда не спрашивала, но примерно представляла, сколько их прошло через его постель, не оставив следа.

— Почему такое нахмуренное лицо? — спросил Хавьер.

— Я… просто задумалась.

— О чем? — Он потянулся погладить жену по щеке.

— Не знаю. О том, к чему это все нас приведет, наверное.

Он опустил руку, не прикоснувшись к ней.

— Жизнь не всегда возможно разложить по маленьким красивым коробочкам, Эмелия. И она не всегда дает нам то, что мы хотим.

— А что ты хочешь?

— То же, что и большинство людей. Успеха, достижения целей, самореализации.

— Как насчет любви?

— Я никогда не тешил себя иллюзиями, что любовь остается с человеком на всю жизнь. Она приходит и уходит. Она не из тех чувств, на которые я привык полагаться.

Эмелия мысленно дала себе пинок за то, что сама напросилась на новую обиду. Если бы Хавьер любил ее, он наверняка уже сказал бы ей об этом. У него было почти двадцать три месяца, не считая нескольких экстремальных последних дней.

— Ложись в постель, querida. Ты выглядишь как усталый ребенок.

Она улеглась, с тоской думая, что не сможет заснуть после того, как провела почти весь день в забытьи после укола. Но когда Хавьер прижал ее к себе, Эмелия закрыла глаза, расслабилась и с мягким вздохом провалилась в сон.

Испанец баюкал ее в объятиях, гладил шелковые пряди волос, вдыхая их естественный свежий запах. Спящая Эмелия выглядела особенно юной и беззащитной. Мягкий рот чуть приоткрылся, одна рука лежала у него на груди, прямо над сердцем.

Он полагал, что расписал свое будущее до мельчайших деталей, но теперь его терзали сомнения. Все менялось ежедневно, и чем больше времени Хавьер проводил с женой, тем сильнее ему хотелось верить, что они смогут прожить вместе сколь угодно долго. Испанец постарался представить себе их общего ребенка — темноволосого, темноглазого, как он, мальчика или девочку с серыми глазами и золотистыми, как у матери, волосами. Но образ быстро растаял, словно почувствовал себя в голове Хавьера нежеланным и неуместным.

Возможно, такова была воля судьбы. Ему не суждено стать отцом. Самое обидное, что Хавьер не мог с чистой совестью утверждать, что не любит детей. Он смотрел семейные фото коллег со странным чувством, что в его жизни не хватает чего-то очень важного. Но одинокое детство оставило на нем метку, Хавьер не знал родительской любви и просто не мог представить себя в роли родителя. Он не понимал, что делать, чтобы не предать доверие, не разрушить самоуважение ребенка неосторожным поступком или словом. Дети казались Хавьеру слишком ранимыми, эмоционально хрупкими существами. По крайней мере, в детские годы он был именно таким.