Галина Яхонтова - Черная роза Анастасии Страница 3

Где-то в коридорах не унимался обычный шум и гам. Марина ушла раздавать „половую милостыню“. Хотелось есть. И Настя отправилась на кухню — варить суп из концентрата. Благо, назло юдофобам, Марина купила несколько пакетиков чудесного израильского грибного бульона. Подруги очень любили потреблять это блюдо прямо из чайных чашек вприкуску с черным хлебом.

За шаг до порога кухни Настя услышала любимый, родной, единственный голос:

— Катя! Они ничего не понимают, я…

„Да он же пьян!“ Настя замерла, не в силах ни сделать шаг вперед, ни повернуть назад.

— Успокойся, Ростик, ты гений, — лепетал незнакомый голосок.

— Этот Удальцов, этот старый импотент, завидует мне, что все бабы вокруг от меня торчат, — объявил Ростислав. И прибавил не так уверенно: — Правда, Катя?

— Правда, рыбочка моя.

От этой „рыбочки“ Настю замутило.

— Я читал им новые стихи, я читал даже то, что написал на той неделе. Ну, тебе посвятил… А они — ты насквозь искусственный, все моделируешь. Где же, где же правда? А, Кать? А?

— Пойдем в комнату, Ростик.

— Не пойдем! Я пойду в „Сибирь“!

— Какая „Сибирь“, рыбка, Володька к бабе в Химки уехал и дверь запер.

— Не может быть! Там дверь всегда открыта.

— Ну, хочешь, пойдем посмотрим.

— Хочу. — Он грубо выругался. — Пошли.

Настасья быстро нырнула в отпорочек коридора, охваченная любопытством, и, как дрянной мальчишка, стала наблюдать.

Опираясь на Катю Мышкину, студентку третьего курса, Коробов медленно перемещался в сторону лестницы, поддерживаемый своей спутницей. Катя, девушка в теле, дебелая и литая, нелепо выглядела рядом со стройной, как корабельная сосна, фигурой Ростислава.

Настя смахивала слезы, и они капали прямо в суп…

Где-то звенит золотого кольцаТихое брачное счастье…Прядь убираю ладонью с лица.Тихая девочка Настя,Дочка моя и мое естество,Полусиротка, молчунья,Прячет лицо за зеленой листвой.Ходит в свету новолунья.

В год запоздалый ее принесуВ белых и теплых пеленках.Спросят: откуда? Отвечу: в лесуДевочка плакала звонко.

Плакала девочка, плакала я,Плакали липы и клены,Плакала жизнь — одиночка моя,Плакал терновник зеленый…

Стихи возникали как будто сами по себе. И Настя вдруг поняла, что это пишет не она, а что строки приходят сквозь пока еще безымянную душу, которая в нее вселилась.

„Матери берут энергию у детей“, — говорил Игорь. Тот же Игорь утверждал, что у нее, скорее всего, будет сын. „Нет, дочка. Только дочка. Тихая девочка Настя“. На душе стало светлее, и Анастасия уже не чувствовала себя такой несчастной.

Евгений позвонил рано. В общежитии Настя стала чистопородной „совой“, поскольку шум и грохот утихали в этом здании только к утру. Несмотря на табу — записку со спасительным словом „Сплю!“ — на дверях комнаты, вахтерша настойчиво стучала в дверь.

— Настя! К телефону!

— Сейчас-сейчас, Анна Петровна, иду!

— Ты слишком-то не спеши. Приятель твой, ну, который звонил, о-о-чень вежливый, сказал, что перезвонит через пятнадцать минут.

Настя быстро натянула джинсы и свитер.

Общежитие было пустынно, как ночной клуб ранним утром. Лифты не работали. Чертыхаясь, она спустилась по лестнице. Звонок раздался, когда она оказалась в двух шагах от аппарата.

— Алло! Кондратенко? Вот она пришла.

— Слушаю. Да, я. После обеда? Кажется, ничего… А сейчас никак нельзя? Что? Во что вы едете играть? В гольф? Но на дворе зима… A-а, под крышей. Понятно. И я. Жду. Да, в три.

Анастасия положила трубку.

— Спасибо, Анна Петровна, что позвали.

— Опять у тебя, Настя, какой-то ненормальный, — вздохнула сердобольная вахтерша. — То этот — поэт, все глаза закатывал да поверх людей смотрел, то теперь вот другой — зимой в гольфах разгуливает. Где это видано?

— Да не в гольфах, а в гольф он играет.

— А по мне все одно. — Анна Петровна сделала рукой магический жест, словно отгоняя беса.

Евгений приехал, как и обещал — ровно в три. По нему можно было сверять швейцарские часы. Настя села в машину, и спустя несколько минут они уже приближались к Марьиной Роще.

— Настя, вы не обидитесь? — Он продемонстрировал свою замечательную улыбку.

— О чем вы?

— О том, что на заднем сиденье лежит несколько нетрадиционный подарок вам на новоселье.

Она оглянулась, но увидела лишь несколько объемных пакетов.

— Что там?

— Сюрприз! — засмеялся он.

Машина затормозила у подъезда, снова заехав на край тротуара.

— Настя, вы ключи не забыли?

— Нет. — Серебристая связка звенела в морозном воздухе.

— Поднимайтесь наверх, а я сейчас.

Настя послушно вошла в подъезд.

Ключ почти бесшумно повернулся в замке, и она попала в чудесный мир, какой бывает только в сказках.

Большое зеркало в белой раме на стене в прихожей отразило ее растерянное лицо на фоне белого компактного кухонного гарнитура.

В гостиной-кабинете-будуаре Настя опустилась на угловой диван, обитый серым бархатом, и заплакала навзрыд, безудержно, сама не понимая, отчего она плачет — от счастья или от горя, от свободы или от безысходности. Она рыдала, глядя на белоснежный письменный стол с изысканной металлической настольной лампой, и в слезах расплывались контуры комбинированной мебельной секции во всю стену — от пола до потолка. Евгений, наконец-то дотащивший громоздкие подарки, пытался ее успокоить:

— Настя, ну что ты.

Он говорил ей „ты“ и нежно, как сестру, гладил по голове.

Настя уткнулась носом в его мягкий свитер и бормотала:

— Я… Мне…

— Не говори ничего. Видишь, все хорошо. Посмотри, что я принес.

Он тихонько отстранил ее и быстро распаковал сюрприз.

Внушительных размеров из гагачьего пуха подушка и такое же стеганое одеяло казались пределом мечтаний. Особенно после общежитских „перовых“.

— Я подарил тебе подушку и теперь буду узнавать твои сны. — На его лице появилась улыбка самого импозантного из Чеширских котов.

Но „кошачья“ история на этом не завершилась.

— Гера! Гера!.. — звала Настя. — Кис-кис-кис…

Но никто не пришел на зов. Ни вахтерша, ни кто-либо иной не могли сказать определенно, когда в последний раз видели Настиного пушистого приемыша. Она поднималась на чердак, засыпанный опавшими листьями и разноцветными презервативами, лазила во все темные углы, как сапёр, исследовала подвал, полный тараканов и мышей. Но Геры не было нигде.