Раутборд Шугар - Сладость мести Страница 38

Гравий скрипел под целеустремленными, четкими шагами Вирджинии. Ни на что не отвлекаясь, она сосредоточенно поднималась вверх по семи парковым террасам своего любимого боксвудского поместья, раскинувшегося на берегу Джеймс-ривер. Через величественную аллею из тюльпановых деревьев она направлялась к задней галерее особняка, выстроенного в стиле эпохи короля Георга.

Между второй и третьей террасами находился маленький английский парк, состоящий из четырех секторов, разделенных дорожками; усыпанные гравием, они сходились к фонтану, инкрустированному перламутром и обсаженному плакучими ивами. Этот мини-парк был в 1842 году окрещен великой прабабкой Вирджинии, Эвелин Бленд, «Райским уголком» и сохранялся в таком виде во время Гражданской войны, когда Боксвуд был превращен в госпиталь. Парки Боксвуда слыли красивейшими и роскошнейшими на всем Юге.

Обычно сверкание струй сквозь листву, яркие пятна азалий и кизила, очарование окутанных влажной утренней дымкой седых, мшистых деревьев-великанов вызывали у Вирджинии прилив сил. Но сейчас эта аристократическая, благовоспитанная мать семейства ничего не замечала, целеустремленно поднимаясь по лестнице, обрамленной розовыми кустами и благоухающей сиренью. Вирджиния шла исполнить свою миссию — всерьез поговорить с дочерью Энн. Та вот уже несколько недель — после того, как муж публично унизил ее в Нью-Йорке, втянув в скандальные дрязги, — не выходила из своей комнаты, большую часть времени лежа в постели в состоянии прострации. Этот мошенник не только сделал из нее дуру, но и превратил в предмет обсуждений и сплетен всей желтой прессы Нью-Йорка. Подумать только: таксисты и кассирши дни и ночи напролет спорят о скандале, в который оказались замешанными Кингмен Беддл, Энн Рендольф и Флинг, поддерживая то одну, то другую сторону, словно это их домашнее дело! Вирджиния невольно содрогнулась и поплотнее укуталась в накинутый на плечи свитер. Для нее, с ее великосветским воспитанием, всякая огласка была подобна анафеме. Но столь же неприемлемой и раздражающей оказалась для нее неспособность дочери взять себя в руки и овладеть ситуацией. Не поддаваться никаким невзгодам — вот бесценное качество любой уроженки Виргинии, не говоря уже о женщинах из рода Рендольфов!

Окинув напоследок взглядом парк, она про себя отметила, что уже пора подрезать живую изгородь из алфеи, и после этого величественно прошествовала в дом.

В большом зале она переставила с пола на большой антикварный стол эпохи короля Георга плетеную корзину с пышным букетом роз и задержалась у тусклого чиппендейловского зеркала, чтобы поправить серебряный чепец, взбить бант на шелковом халате и стереть с лица всякие следы озабоченности. Вирджиния Берд Рендольф никогда не появлялась на людях огорченной. Для настоящей леди это было недопустимо, просто немыслимо. В боксвудских заповедях хорошего тона не было места ни для раздражительности, ни для заметной посторонним скорби. Стянув с руки прогулочные перчатки, Вирджиния неторопливо окинула взглядом свою вотчину. В животворной тиши безукоризненно обставленных комнат и анфилад она прямо-таки ощущала присутствие предков, высокомерно, но с одобрением взиравших на нее с портретов. Она любила это ощущение присутствия теней Боксвуда и родства с ними. Иногда ей даже казалось, что она слышит оживленную беготню молоденьких девочек в пышных платьях с кринолинами и оборками, шуршащих по лестнице, говор давно умерших слуг. Вот они мчатся с подносами по гулкому коридору, а со двора доносится цокот копыт на булыжной дорожке, что ведет к главным воротам. Бывало, ей чудился даже далекий рев пушек — эхо войны между Севером и Югом, когда часть первоначальной территории плантации площадью в двенадцать тысяч пятьсот акров превратились в поле сражения.

Вирджиния Рендольф всегда придерживалась того мнения, что давно умершие хозяйки Боксвуда заслуживали того, чтобы перед ними снимали шляпу. Они с внешней легкостью и беззаботностью умудрялись поддерживать в порядке это обширное хозяйство, одновременно не переставая очаровывать соплеменников своим чисто южным шармом и изяществом. И в годы войны, и позже, во времена господства нахлынувших с Севера проходимцев, мужчины преклонялись перед боксвудскими женщинами, не имевшими себе равных, и не Кингмену Беддлу было нарушать эту святую традицию, тем самым оскорбляя тени и дух Боксвуда. Пора, пора уже Энн подняться наконец с постели!

— Эй, поставь-ка эту вазу с розами на поднос! — скомандовала кухарка Ева своему мужу Хуку, только что разместившему сорванные под самшитом алые и желтые розы в изящной хрустальной вазе. Затем она постелила на поднос мадейровскую льняную салфетку, накрыла серебряной крышкой тост, поставила фарфоровую чайную чашку в цветочках из УТРЕННЕГО китайского сервиза и похожую по расцветке подставку для яиц; последним штрихом этого натюрморта стал свежий номер «Нью-Йорк дейли сан».

— Она к этой еде и не притронется, — прокряхтел муж, медленно поднимаясь с плетеного кухонного стула. — Она ничего не говорит и ничего не ест. Эта женщина и так дышит на ладан, а тут еще схлопотала нервное расстройство. Никогда раньше не было в доме ничего подобного.

Он двинулся по переходу, соединяющему кухню с главным зданием, — переход был построен недавно, в 1870 году. Когда в 1730 году возводился центральный корпус усадьбы, кухню решили сделать отдельно, чтобы огонь в очаге, не дай Бог, в случае чего не перекинулся на поместье.

Хук, что-то бормоча себе под нос, вошел в вестибюль главного здания, увешанный «фамильными» портретами. Он гордо нес поднос мимо Рендольфов, Бердов, Гаррисонов, Картеров и Боллингсов, строго взиравших на него с бледно-зеленых панелей стен. Портреты, портреты, портреты — написанные в Ричмонде, по всей Виргинии, в усадьбах и домах по обеим берегам медленно текущей Джеймс-ривер.

— Хм, — бормотал Хук, взбираясь по большой лестнице, — хоть бы одна живая душа. Кругом только мертвецы: мертвецы на стенах, живой мертвец в спальне, даже пес, Лабрадор Скайлер, старая развалюха, и тот целыми днями валяется, не двигаясь. Может, и он тоже мертвый?

На первой лестничной площадке старого слугу чуть не сбила с ног Другая.

— Хук, зря стараешься. — Другая ловко приподняла внушительную крышку с подноса для тостов и сунула нос внутрь. — Если чай не приправлен «бурбоном», мама к нему не притронется.

Она запихала в рот тост и яйцо одновременно и, почти давясь, быстро начала пережевывать.

— Мама все равно этого есть не будет, — пояснила она Хуку все еще с набитым ртом.

— Лучше бы вам не делать этого, мисс Энн, — заметил ей Хук. — Вам полагается быть на диете, а вашей маме — приниматься за еду… И вообще, не след говорить о вашей маме эдаким манером, без уважения.