Lied uber dich (СИ) - Емельянов Страница 4

Конечно же его. Он не позволит кому-либо находиться поблизости, не позволит отвлекать её от него, не позволит касаться, ведь…

Она его.

Осталось подождать самую малость. Он обязательно сомкнёт свои объятия на чужой талии, обязательно вцепится зубами в чужие плечи, обязательно обовьёт чёртовым ядом чужое сердце, заставляя его подчиниться собственной воле.

В конце концов, Рагнвиндр никогда не примет её чувств, никогда не посмотрит на неё с чёртовой лаской, которую тот дарил ей когда-то недавно. Он знает, знает как сильно привязано к нему чужое сердце, понимает, что даже обычная низменная природа, едва ли справится с тем, чтобы быстро вытеснить этого человека на самый край чужого сердца, оставляя его воспоминанием, совершенно неважным на фоне всего остального.

Дайнслейфу, самую малость, обидно, ведь…

Даже если за это время она добьётся взаимности от Рагнвиндра, ей это не поможет. Ей уже ничего не поможет. Он не позволит той уйти или сбежать. Её запах сделал из него гончую, что всегда найдёт объект своего обожания, как бы хорошо она ни пряталась. Он облизывает клыки, и скрывшись в тенях, оставит облегчённо выдохнув. Он слишком долго ждал, чтобы теперь позволить хоть кому-то завладеть ею.

Никто не опорочит его принцессу, кроме него самого. Он запятнает её сам. Крепко сожмёт в своих руках, сам станет её тюремными стенами, сам пережмёт ей глотку, поставит перед собой на колени, и закуёт в самые тяжёлые кандалы, а потом спрячет от лишних глаз, окружив запахом крови, что въелся ему под кожу настолько прочно, что он сам не помнит, был ли он хоть когда-то иным…

И от этого становится противно. Он глубоко вдыхает, позволив себе обернуться в единственный раз, проследит за тем как она стряхнёт землю с брюк и уйдёт в сторону города. Пусть насладится своей свободой, прежде чем они встретятся вновь. Внезапно, так, чтобы та не могла уйти, чтобы не успела использовать своего отточенного коварства, чтобы не выскользнула из рук, едва он окольцует её талию, едва прижмёт её голову к своему плечу, чтобы притупить чужую бдительность. Он позволит ей сделать пару вдохов, и по сути… Он уверен, этого будет достаточно, чтобы успеть одёрнуть чужие волосы. Он слишком долго наблюдал за нею, слишком долго взращивал отвратительное чувство у себя под рёбрами. Ему ни капли не жаль. Ведь… Это всё равно должно было произойти… С тех самых пор, как пламенный Рагнвиндр оставил её, чётко дав понять, что на продолжение не стоит рассчитывать.

Он следил за каждым её шагом, запоминал каждую привычку и прикидывал что к чему, оправдывал своё влечение желанием защитить от ордена, но сейчас… Совершенно чётко осознаёт то, что это всего лишь его эгоистичная прихоть. Присвоить принцессу себе целиком и без остатка. Так, чтобы ни у кого более не возникало сомнений в том, что до неё никто не доберётся. Он не позволит, обрубит руки каждому, кто посмеет потянуться к ней, и не имеет значения, для чего и кто это.

Она останется в его руках, что станут крепчайшими стенами, она будет слышать его голос, что будет единственным звуком, рассекающим тишину и режущим уши, лишь он будет представать перед её глазами, лишь его из живых существ она будет видеть, едва миг встречи наступит.

Потому что она стала тем самым смыслом, не позволяющим сдаться ордену. И он не намерен прекращать это. Тяжёлый вздох, разворот. Он всё помнит, а потому бесшумно по пятам за своей принцессой следует, изредка на небосвод поглядывая. Сегодня луна будет кровавой. Самый лучший день, для того чтобы вернуться на стёртый в пыль престол. Престол, что вместо опоры станет петлёй на шее. Ничего, он не будет ей нужен там, где они останутся. Там, где они останутся не осталось ничего, кроме лабиринтов руин, в которых она больше не ориентируется, но он знает их как свои пять пальцев.

И следуя за нею, он сглатывает, стараясь унять дрожь в руках. Кусает губы, отсчитывая ровно минуту с тех пор, как за нею закроется дверь. И хоть залезать к дамам в окна не очень прилично, у него нет выбора. Ещё один месяц он ждать не готов, а желанный запах шлейфом сладким зазывает к двери… Он вздрагивает, проводя по стенам, прикусывает губы, ожидая пока в нужном окне зажжётся свеча, и лишь потом примется медленно забираться наверх, то ли желая оказаться рядом в самый идеальный момент, то ли потому что ему надоело ждать. Лишь потому что боится того, что она окажется в чужих руках, из которых вырывать её будет слишком сложно.

Тихое всхлипывание, заставляет его забраться на подоконник прежде чем он вообще осознает что делает. Заставит её вздрогнуть, вцепившись пальцами в одеяло. Она прикусит губу, зажмуривая глаза от чужого запаха, внезапно переставшего отдавать кровью. И кажется, задохнётся прямо сейчас, закрывает нос, пряча своё лицо в ткани, надеясь что тело это поможет ей унять тело, что на запах чужой отзывается, что так отчаянно просит её приластиться к мягким касаниям до её головы, и кажется, это всё так правильно, что становится от самой себя противно.

Кэйа сдаётся, когда он садится на край кровати, отнимая от её лица одеяло, когда чужой запах забивается в ноздри и в глаза въедается, не оставляя и шанса на сопротивление, когда она тихо стонет, чувствуя осторожный поцелуй в уголок губ. И на мгновение кажется, что всё это правильно, что нет никаких чувств к сводному брату, что запах гари более не может поравняться с пронзительным маком. И она задыхается, на остатках воли упираясь руками в чужую грудь, пытается оттолкнуть его, чуть ли не плача.

Только он оказывается быстрее, и сверкнув злобной искрой в глазах, оттягивает чужие волосы, открывая столь желанную шею для своих зубов. О, он знает как она этого не хочет, знает, что всё ещё рассчитывает на искорку от братца, но…

Поздно молить о пощаде, когда клыки уже плавно вспороли кожу. Поздно искать пути отступления, когда яд медленно вводится в кровь, когда в глаза въедается чужой запах и точно такой же фантомно ощущается на языке.

Она всхлипывает, дёргая его за волосы, недовольно шипит, отталкивая от себя и с ужасом обнаруживает капли крови на чужих руках. Глаз намокает от немого отчаяния. Она не была к этому готова. Угроза в лице хранителя ветви казалась ей почти неосуществимой, лишь потому что где-то на задворках сознания