Второй шанс - Виктория Виннер Страница 41

— Я должен извиниться перед тобой.

Его хрипловатый бас в пространстве кабины прозвучал, словно через усилитель.

— Что? — действительно не поняла, о чём говорит мужчина.

Я не отрывала глаз от своих скрещенных на груди рук. Надеялась, что такая поза предаст моему виду беспечности, непринуждённости. Но, наверняка, я выглядела жалкой, избегая смотреть мужчине в глаза. Я просто не могу.

— Константин прав. Мы должны забыть о том, что было между нами.

Мы должны забыть. Больно-то как.

Прикрыла глаза, стараясь сдержать слёзы.

Мы должны забыть… Должны забыть…

— Я повёл себя неправильно. В первую очередь, тогда, зимой. Я не должен был так реагировать и тем более применять физическую силу. Это непростительно. И я искренне прошу у тебя за это прощения. За то, что эмоции взяли верх. Со мной такое бывает нечасто.

Каждое его слово било прямо в сердце. Да так сильно, что оно начало кровоточить. Игорь извиняется. Он не сдержал эмоций. Я всё-таки была ему не безразлична?

Мне было проще думать, что он не жалеет. Думать, злиться, обижаться… Быть слегка разочарованной.

А теперь он просит прощения… Много ли людей способны признать собственные ошибки и извиниться за них? Я нечасто слышала слово «прости», сказанное в мой адрес. Точнее, никогда. Не могу вспомнить, чтобы хоть раз кто-то просил у меня прощения…

У меня была тяжёлая беременность, больше месяца пролежала в больнице. Отец Маши сначала приходил каждый день, потом стал заглядывать реже, визиты его становились всё короче… А потом я узнала, что он проводит ночи у нашей общей знакомой. Он сказал тогда: «Чего ты от меня хочешь? Я же мужчина, имею потребности. И вообще я не хотел этого ребёнка».

Сергей не просил прощения. Обвинил меня в том, что забеременела, да ещё и слегла в больницу на месяц, оставив его без секса.

Это был наш последний разговор…

Я хмыкнула, вспоминая своего первого мужчину. Он был немного похож на Игоря. Тоже высокий, черноволосый… Вот только совсем другой.

Уверенность Суржевского исходит из глубин его широкой души, а Сергей всегда бахвалился своей внешностью. Слишком любил себя, и эта любовь занимала всё его сердце, не оставляя шансов ни мне, ни нашему ребёнку. И как я этого не замечала? Просто мы были очень молоды.

И мне даже не интересно, как он сейчас. Человек, который за семь лет ни разу не поинтересовался жизнью собственной дочери (да он даже не знает, что родилась дочь!) не заслуживает внимания.

Мы молчали с минуту, и эта тишина не напрягала. Игорь сам затеял этот разговор, наберусь ли я смелости задать вопросы?

— Игорь, ты ведь знаешь, что я не…

— Это не имеет значения, — перебил Суржевский. — Мы закончим совместную работу и снова разойдёмся в разные стороны. У тебя всё хорошо получается. Ты справишься.

Я кивнула и вновь опустила взгляд на свои руки.

Не имеет значения…

Игорь не стал меня слушать. Справлюсь… С чем я справлюсь? С работой, или он говорит о другом? О нас. Справлюсь ли я?

Двери лифта вновь разъехались, впуская постояльцев с нашего этажа. Две женщины громко переговаривались, смеясь и бросая восхищённые взгляды на Суржевского.

Я вышла в коридор, а Игорь остался. Но я ощущала его взгляд на своей спине до тех пор, пока двери лифта не закрылись.

Что я поняла из этого короткого разговора? Игорь испытывал ко мне что-то. И, узнав правду, разочаровался так сильно, что не сдержал эмоций. И теперь попросил за это прощения, ясно дав понять, что между нами уже ничего и никогда не может быть.

Я всегда любила расставлять все точки над И. Любила, когда у меня не остаётся вопросов, сомнений… И вот. Их не осталось.

Стало ли мне легче?

Говорят, испытать настоящее отчаяние можно лишь тогда, когда есть надежда. Это полная ерунда. Когда умирает надежда — умираешь ты сам.

ГЛАВА 36

Москва поприветствовала нас проливным дождём.

Времени катастрофически мало, поэтому мы направились прямиком в ресторан.

— Я тоже очень соскучилась, Машуль, — в последние дни разговоры с дочкой трогали настолько, что я каждый раз едва сдерживала слёзы. А сейчас рыдать нельзя от слова совсем. Во-первых, рядом Суржевский, во-вторых, на мне тонна косметики, благодаря которой я выгляжу старше. — Надеюсь, ничего не случится, и завтра утром перед самолётом мы побудем вместе.

Родители уехали с Машей в деревню ещё вчера. Я, забегавшись, не успела предупредить о своём неожиданном возвращении, и теперь мы с дочкой увидимся только завтра утром буквально на пару часов, до моего отлёта.

Ну, ничего. Я делаю это ради нас…

— А я попала под дождь, — сообщил ребёнок, — в Москве идёт дождь?

— Да, малышка, — ответила, взглянув в боковое окно автомобиля, — льёт, как из ведра.

— И у нас так. А я гуляла с Димой за складами, пока до дома добежали, промокли насквозь. Бабушка ругалась…

— Правильно делала, — не оправдала надежд дочери. — Зачем вы пошли так далеко от дома, если видели, какая туча лезет?

— Дима сказал, что видел ящериц в поле. Я хотела попробовать поймать, — Маша тяжело вздохнула.

У дочери нет настроения. Говорит, что сильно скучает, и я могу её понять. Одно дело, когда родители забирают ребёнка в деревню — здесь всего чуть больше часа езды. Но сейчас между нами тысячи километров — разные страны. Такая разлука ощущается в разы острее. К тому же, Маша только что начала учиться в школе, и я ничем не могу ей помочь…

Конечно, я уже жалею, что подписалась на этот проект. Встречи с Суржевским каждый раз отнимают несколько лет моей жизни. И дочка осталась без моего внимания и поддержки.

Чёртовы деньги! Ну почему они так много значат в нашей жизни?

— Ну, ничего страшного, Машуль. Я завтра приеду, и сходим вместе. Уверена, поймаем несколько.

— Хорошо, мамочка. Постарайся приехать пораньше!