Эстер Элькинд - Андрогин… Страница 6

– Здравствуйте, Малка Шатовна. Простите, что я вас беспокою в выходной, но здесь проблемы с пациентом, вы не приедете? – услышала я голос одного из своих коллег, худощавого молодого человека по имени Андрей Андреевич с фамилией Адамов.

Я тут же представила, как это отвратительное маленькое существо, ростом где-то мне до подбородка с неестественно прозрачной кожей, которая была натянута на его череп, как презерватив на член, нажимает своими кривыми пальчиками кнопочки на моём телефоне, слушает гудки, источая смрадный запах сладострастия и обильно кончает от моего «алло, я слушаю». Мне становилось дурно.

У Андрея Андреевича были огромные зелёные глаза, вылезавшие из орбит, и огромный размер ноги. Мне он напоминал мультяшного сперматозоида, о чём я ему сообщила сразу же, как он пришёл к нам работать. Он же, едва заговаривая со мной, брал тон нарочито приторный и жаркий, а на день рождения вот уже который год дарил мне халат медсестры из секс-шопа.

– Да, да, Андрей Андреевич, я поняла. А с кем у нас проблемы?

– Дали, как всегда. Он заявляет, что перевоплотился в Рубенса, а это ведь совершенно другая эпоха. Он только научился хорошо подделывать Дали, последние его работы мы продали за очень хорошую цену, а тут вот снова у него перевоплощение. Теперь жди, когда он научится рисовать, как Рубенс…

– Ты прав, это крайне неудачно. Ладно, уговорил, я приеду и постараюсь что-нибудь сделать…

– Когда вы будете?

Я посмотрела на себя критически оценивающим взглядом и сказала: «Не знаю, но постараюсь как можно быстрее!»

– Вы уж постарайтесь, пожалуйста… – настойчиво-жалобно попросил он.

«Из Дали в Рубенса! Это серьёзно…» – подумала я и открыла кошелёк, чтобы посмотреть, хватит ли мне денег на новое платье.

Решив, что хватит, я отправилась в магазин.

В своей жизни женщины я была сорокадвухлетней брюнеткой с длинными прямыми волосами и чёрными обжигающими глазами. У меня была смуглая кожа, тощее тело и маленькая грудь. Я носила длинные платья разных цветов, модели – халат на деревянных пуговицах, хлопковые спортивные трусики-бикини белого цвета с вечно рваной резинкой, которые висели на моих костлявых бёдрах, словно мне было семь, а не сорок два года, и сандалии без каблуков. Я грызла ногти, правда, лишь на ногах. Для этого посещала занятия по йоге. Ездила я на «Mini Cooper» жёлтого цвета с правым рулём, разукрашенным в красные, белые, голубые и розовые цветочки. Я предвидела будущее и работала психиатром в психиатрической больнице. Малка Шатовна Тэвэль – доктор психиатрии, как было написано на моих визитных карточках. Хорошо, что их никто никогда не читал, потому как моим пациентам было, в общем-то, всё равно, как меня зовут, а их родственники забывали про них и про меня в тот момент, когда вприпрыжку покидали здание больницы, оставив своих сумасшедших родственников на попечение странной врачихи со странным именем, которое звучало прямо-таки как приговор к сумасшествию.

Моя работа обуславливалась тем, что мой дар предвиденья был мне настолько отвратителен, что зарабатывать на нём деньги я не хотела, а забыть про него не могла. Когда я ходила по улицам и случайно сталкивалась взглядом с человеком, его будущее проносилось у меня в голове, словно скоростной автомобиль по трассе, и при этом всегда я попадала под колёса. Всё было настолько ужасно, даже если события были не ужасными, что мне хотелось, чтобы моя голова взорвалась, и больше я ничего и никогда не видела.

Способность предвидеть будущее была у меня с детства. Я ещё не умела ходить, говорить, есть, пить и выполнять другие важные для человеческой жизнедеятельности функции, но я уже умела видеть будущее других людей. Самое неприятное в этом процессе было то, что видела я будущее их глазами. Я словно вселялась в души других людей и смотрела с ними познавательно-просветительский фильм про героев их тел, которые страдали, рыдали, плакали, бились в истериках, стенали, испражнялись ненавистью к окружающей действительности и упивались жалостью к себе. Даже если в их будущем не происходило ничего ужасного, человеческие души, настроенные на вечные муки, запоминали в своём будущем лишь всё негативное, страшное, ужасное и отвратное. И так и жили в ожидании всеобъемлющего личного апокалипсиса, который сваливался на них каждую секунду их жизни, даже в виде самой благой вести…

– Ах, и так плохо, а ведь будет-то ещё хуже! – причитала моя мама, поглаживая своей рукой меня по щеке, когда я утром уходила в школу.

– Пока, мамочка! – говорила я и убегала быстрее прочь от нависшей надо мной смертельной опасности, несмываемого ярко-красного, пронявшего прокисшей помадой поцелуя, угрожавшего запечатлеться вечным клеймом на моём лбу.

Я выходила из дома и старательно тёрла правую щеку, на которой, кажется, и по сей день остались рытвины от «царапок», как называла моя мама маленькие острые заусенцы на своих руках. Руки моей мамы были цвета старого, настоявшегося, неочищенного подсолнечного масла в огромной тусклой стеклянной бутылке, которая стояла на нашей длинной кухне коммунальной квартиры. Руки моей мамы пахли маслом и пирожками, которые ежедневно жарились, парились, варились и ещё как-то делались в огромной сковородке, заполненной шипящим маслом из большой стеклянной бутылки. Пирожки были маленькие, жирные, с них капало масло, оставляя неизгладимые следы как на одежде, так и в памяти. В пирожках было очень мало начинки, но та, что была, обозначалась в виде мяса, капусты или риса. Но вот теста в пирожках было очень много. Впрочем, в моём сознании остался лишь вид, но никак не вкус данных пирожков, потому как пробовала я их, наверное, лишь однажды, после чего тошнило меня дня три; мама решила, что пирожки мне, пожалуй, больше давать не надо. В сожалению (хотя не знаю, насколько сожалеет он сам), моему старшему братику Мотечке повезло меньше – мама и по сей день кормит его своими пирожками, проживая с ним в соседних квартирах где-то в районе религиозного квартала Иерусалима.

Руки моей мамы были сухие, как пергаментная бумага, несмотря на то, что они пребывали постоянно измазанными жирным подсолнечным маслом, и измятые глубокими морщинами. У неё были тонкие кисти и тонкие длинные пальцы с широкими фалангами из-за с каждым годом ухудшающегося артрита. Несмотря на постоянные боли, мама целыми днями играла на огромном старом белом рояле, стуча по его пожелтевшим от старости «зубам» своими больными пальцами. Рояль был весь исколот и истыкан булавками, потому что соседи использовали его в качестве большой подушечки для иголок из-за тупой тихой злости к моей маме, которую они почему-то не могли выразить вслух. Наверное, в них говорил страх их предков, которые были убеждены, что наши предки должны были обязательно воровать их младенцев и запекать в пирожки, которые постоянно подгорали, пока моя мама играла Моцарта, Шопена или, не дай Бог, этюды Черни.