Галина Яхонтова - Черная роза Анастасии Страница 7

Примерно в то же время, когда происходили эти печальные события, Настя в который раз изучала страницы знаменитой книги Антуана Франсуа Прево д’Экзиля, воспевшего самую бескорыстную, всепрощающую любовь бедного Де Грие к прекрасной Манон.

„Ей шел семнадцатый год; пленительность ее превосходила всякое описание: столь была она изящна, нежна, привлекательна; сама любовь! Весь обман мне показался волшебным.

При виде ее я замер в смущении и, не догадываясь о цели ее прихода, ожидал, дрожа, с опущенными глазами, что она скажет. Несколько минут она находилась в не меньшем замешательстве, нежели я, однако, видя, что я продолжаю молчать, поднесла руку к глазам, чтобы скрыть слезы. Робким голосом сказала она, что я вправе был возненавидеть ее за ее неверность, но если я питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно жестоко с моей стороны за два года ни разу не уведомить ее о моей участи, а тем более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни слова. Смятение моей души, покуда я выслушивал ее, не может быть отражено никакими словами…

…Мы сели друг подле друга. Я взял ее руки в свои. „Ах, Манон, — произнес я, печально смотря на нее, — не ожидал я той черной измены, какой отплатили вы за мою любовь. Вам легко было обмануть сердце, коего вы были полной властительницей, обмануть человека, полагавшего все свое счастье в угождении и послушании вам. Скажите же теперь, нашли ли вы другое сердце, столь же нежное и преданное? Нет-нет, природа редко создает сердца моего закала. Скажите, по крайней мере, сожалели ли вы когда-нибудь обо мне? Могу ли я довериться тому доброму чувству, которое побуждает вас сегодня утешать меня? Я слишком хорошо вижу, что вы пленительнее, чем когда-либо, но, во имя всех мук, которые я претерпел за вас, прекрасная Манон, скажите мне, останетесь ли вы верны мне теперь?“

Она наговорила мне в ответ столько трогательных слов о своем раскаянии и поручилась мне столькими клятвами в верности, что смягчила сердце мое беспредельно…“

Настасья любила эту легкомысленную книгу, несмотря на ее „историческую“ непристойность, любила, сожалея, что не может отмыть ее запятнанные страницы. „Манон Леско“ является исключительным романом, который обаятелен самой испорченностью своей, и героиню которого ни за что в жизни не хотелось бы реабилитировать. Менее виноватая или менее безнравственная, Манон уже не была бы сама собой. Пятнышко грязи идет, как мушка, ее безрассудной головке. Это знак, по которому ее узнают любовники.

Сочувствуя бедному влюбленному кавалеру, Анастасия тем не менее отложила в сторону ручку, аккуратно собрала исписанные листки в стопку, которую положила в верхний ящик своего еще не вполне освоенного, но уже любимого письменного стола. Вещи, как и люди, обладают тем свойством, что сначала их успеваешь полюбить и только потом к ним начинаешь привыкать…

Сегодня по расписанию у нее была редакция.

— Настя, я очень спешу, убегаю на заседание. — Присказка у главного не менялась. А сказка на этот раз была такая: — Я тебя позвал, потому что хочу дать задание, рассчитанное исключительно на тебя, дорогая.

— Снова феминистки-суфражистки? — спросила она, едва не зевая.

— Нет, не угадала! — Он таинственно улыбнулся.

— Так что же?

— Нам позарез нужен материал о каком-нибудь толковом деловом человеке, бизнесмене например, приносящем пользу державе. Только чтобы не перекупщик, не маклер, а человек, занятый в сфере производства. Очерк о герое нашего времени, как говаривали в период застоя.

— Президент строительной фирмы подойдет? — Настя быстро сообразила, что наконец-то представился счастливый случай отблагодарить „птицу Феникс“.

— Строительной? Думаю, подойдет. Хорошо, если бы он при том был еще немножко… и меценатом. В общем, смотри по обстоятельствам. — Редактор вскочил, быстро надел пальто и шляпу и, дружески похлопав Настю по плечу, удалился.

Она представила лицо Евгения, его милую улыбку и поймала себя на мысли, что ей приятно с ним снова встретиться.

Она позвонила в „Феникс“ не откладывая, прямо из кабинета главного редактора, но секретарша сказала, что он на объектах.

— Что ему передать?

— Ничего… А впрочем, передайте, что его беспокоила пресса.

Настя положила трубку, не слишком уверенная, что слово „пресса“ поможет Пирожникову сориентироваться и выйти на конкретного представителя этой самой абстрактной прессы.

Минуту она сидела в задумчивости. Сегодня ей почему-то необходимо было с кем-нибудь пообщаться, как говорил экстрасенс Игорь, схватить клочок положительной энергии. И она снова взялась за телефон.

— Гурий Михайлович? Это Настя Кондратенко.

— Очень, очень рад.

Она различила в голосе Удальцова нотки удивления.

— Мне бы очень хотелось с вами пообщаться.

— Так в чем же дело? Я выезжаю… Но куда? В Дом литераторов?

— Мне не хотелось бы встречаться с вами в цэ-дэ-эле. — Настя представила любопытные глаза, горящие во всех углах, как уголья в темноте.

— Тогда где же?

— Давайте подумаем…

Голос в трубке на продолжительное время замолк. А потом зазвучал с прежней решительностью:

— Настя, не подумайте чего плохого и поймите меня правильно. — Это Удальцов произнес тоном учителя, обращающегося к ученику. — У меня есть ключи от квартиры моего приятеля, который сейчас лежит в больнице. Мы могли бы там спокойно побеседовать. Ну как?

— Я не против.

Настя, правда, подумала, что с таким же успехом можно было бы встретиться и в ее собственной квартире. Но жажда сменить обстановку была сильнее разумного решения.

— Тогда запишите адрес. Я буду вас ждать часа так через два. Хорошо?

— Да, до встречи.

На самом деле на сборы Насте понадобилось от силы минут десять, она сложила бумаги на столе, вымыла чашечку с кофейной гущей, на которой не собиралась гадать, и выкурила сигарету с Таней — корреспондентом отдела морали.

Чтобы убить оставшееся время, она стала читать полосы завтрашнего номера. Ее внимание привлекла статья некоего профессора этики, изучающего мораль первых послереволюционных лет.

„Проповедь „свободы любви“ исходила от таких радикально настроенных деятельниц коммунистического движения, как И. Арманд и А. Коллонтай. Охваченная революционным энтузиазмом молодежь решала „проклятый вопрос“ с неподражаемой прямотой: „Слушали: о половых сношениях. Постановили: половых сношений нам избегать нельзя. Если не будет половых сношений, то не будет мировой революции“.

Отношения „без черемухи“ (одноименный роман П. Романова), „без всяких причиндалов“ нашли в студенческой среде немало горячих сторонников. Среди учащихся вузов, проанкетированных Д. Лассом в 1928 году, почти половина ответила, что „любви нет“, „не понимаю, что такое любовь“, „любви не признаю“ и т. д. С насмешкой говорят об этом чувстве и герои литературных произведений: