Хайноре (СИ) - Миллер Ронни Страница 10

Закончила, а потом говорит — дай причешу. Рыжий плечами жмет — ну чеши раз хочешь, все равно потом опять сваляются. И Нора давай ему волосы расплетать, пальцами колтуны распутывать, приглаживать ласково-ласково.

— Так… это… любил кого-то?..

— Да чего пристала с глупостью какой-то? Я тебе девица какая или малец малохольный что ли?

— А что любить только девки могут?!

— Отстань, говорю. Не любил, всё.

Не любил, значит… ничего, любовь это наживное, так мамка говорила.

Потом одежду стрирала и свою и его, сама, не ждала, пока скажет. Потом из ягод наварила питья вкусного, как мамка учила, траву пряную в лесу насобирала как раз что б потомить утку в котле — за такую искусицу тятька мамке пальчики целовал. Когда северянин с уткой пришел, нахвалила его, мол, какой умелый охотник. После обеда сидела потом у речки, украдкой на него взгляд бросала, улыбалась, ножки намывала, да так, чтоб северянин видел. А тот развалился под деревом, травинку жует и смотрит, вроде бы на нее, а вроде и дальше, сквозь. А потом спать легли.

Так и на второй день было. И на третий. Нора уже извелась вся — ну как, как с ним?! Как ему сказать, как показать? Что ж он остолоп такой?! Все о своем о чем-то думает, а на Нору не смотрит! И когда на третью ночь они снова ложились спать под сенью старой ели, она взвилась. Вскочила, руки в боки, ногой иголки топчет.

— Дурак! Дурак ты!

Рыжий приподнялся на локте, смотрит хмуро.

— Ты что орешь, дурная? Забыла, что в лесу? С медведем лечь хочешь что ли или волком?

— Да лучше с медведем, чем с тобой, кротом слепым!

— Сюда иди, — шипит, что змей, — по-человечески говори — что тебе посреди ночи не так?

Нора чуть ли не в слезы — и обидно, и горько, и стыдно о таком говорить.

— Я тебе и то, и это, — воет, руки заламывает, — и покушать вкусно, и чистое надеть, и за раной поухаживать, и за рожей за твоей гадкой! А ты, а ты!..

Северянин хвать ее за ногу, дернул, так что она с криком в их постель лесную рядом упала, рот лапищей своей зажал, уткнулся ей глаза в глаза, нос к носу, скалится, точно сам хищник какой-то.

— Хочешь чтоб выдрал тебя, дуру? Хочешь? Выдеру так, что реветь будешь белугой! Это я тогда у озера еще ласково, понежничал можно сказать, пожалел, а сейчас жалеть не буду, сейчас как суку бешеную… хочешь так, хочешь?!

Нора хнычет, злится, головой мотнула, из-под руки его выскальзывая, смотрит жалобно.

— Ласково я хочу!.. Чтобы как с женою!.. Как с любимою хочу… Не делай больно, не надо, я послушной буду… правда буду…

Северянин смотрит на нее страшно, смотрит-смотрит, дышит свирепо, как зверь. Но молчит, не ругается. Потом вдруг тянет руку ей к лицу, Нора дернулась привычно, но он все равно тянет, погладил по щеке грубыми пальцами, губы погладил, шею погладил, так что снова сладость медовая по телу пошла, будто он колдун какой. С кузнецким сыном хорошо было, но не так, не остро, не жарко, не страшно, не так, что дышать не можешь…

— Ласково хочешь, — шепчет и смотрит горячо так, нетерпеливо, но будто сдерживается, чтоб сразу не сожрать, а потом усмехается, знакомо так и почти тепло. — Ладно…

Нора робко смотрит на него сквозь слезы, шепчет, чуть дрожа.

— Ты меня погладь, как ты гладил…

— Вот тут погладить?

— Да…

— Вот так погладить?

— Вот так… ох, вот так…

А потом не до разговоров было.

Топор

Они стояли на берегу Маслички и смотрели как по каменному мосту тяжело катится телега, груженая бочками и двумя жирными хряками на убой. Мужик-возница переругивался с кем-то впереди, нещадно бил вожжами старую клячу. Потом гвардейцы в соколиных плащах проверяли у него бумаги, открывали кованые ворота, и телега так же натужно перекатывалась за пределы города.

Нора тревожно вздрогнула, северянин тяжело вздохнул.

— А как ж мы в город по его грамоте пойдем?.. — спросила Хайноре, дернув рыжего за рукав.

— Так и пойдем, — сказал, затягивая пояс. — Подумаешь, пастух какой-то. В вашем захолустье его может и хватятся, но и там небось сочтут, что проигрался, вот с ним и расквитались. Да и не до того им сейчас, сама слышала, что дед говорил про Большой Ключ.

Нора не очень хорошо знала Гавара. Он был побратимом тятьки, его недолюбливала мамка, а Нейка звал старым боровом, но всегда был с ним вежлив и принимал гостинцы с радостью. И на палках с ним махался, хотя тот был жутко неповоротлив. Он хотел ее женой своей сделать, помочь, но почему-то Нора и сейчас была рада, что не сидит теперь в Пастушьем Доле и с детьми нянкается. Не там ее судьба, так она чувствовала. Но убивать Гавара все равно нехорошо было, Отец им это еще припомнит на смертном вече…

В город собирали самое нужное. Котелок, грамоты пастуха, остатки кушанья, монеты. Меч Гаваров рыжий не без сожаленья прикопал здесь же, на стоянке, сказал, мол, соколиным плащам не по нраву будет, еще допрос устроят. Норе велел молчать, вести себя тихо и неприметно, и видок ее забитый тоже пригодится. Он все сам сделает, сам говорить будет, пусть не лезет, а то влетит. В город зайдут как муж с женою, растанутся как незнакомцы, чтоб никому ни слова, о том, что с северянином зналась и спала с ним, а то сразу оплеух огребет или еще чего похуже. Заботится, с улыбкой подумала Нора, так-то пусть что хочет себе воображает, она с ним на корабль сядет, если надо тайком проберется.

Когда со сборами покончили, рыжий накинул Норе на плечи свой плащ, обтер его зачем-то прибрежной грязью, будто он и без того грязным не был, велел ей скрючится, прибедниться, сам тоже принял какой-то уж больно жалкий вид, и повел ее под руку по мосту.

— По какому вопросу в город? — осведомился молодой гвардеец, осматривая их с ног до головы, как будто уже знал, что в чем-то провинились. Нора хотела было улыбнуться, но вспомнив наказ северянина, опустила взгляд на башмаки.

— И тебе доброго дня, солдатик, — приветливо кивнул рыжий, щурясь на солнце. Он как-то чуть сгорбился, и держал руку на старой ране. — Мы с женою с севера идем, нам бы где-то остановиться, вот погляди, бумага у меня от отца досталась, он большой человек был…

— Ну давай, посмотрим, — хмыкнул соколиный плащ, придирчиво рассматривая бумаги. — А, пастух, значит. Ну не знаю, подумать надо.

— Ты думай, солдатик, да не тяни, будь ласков, уж больно долго мы идем, устали, сил нет, жена молодая совсем, пожалей…

Гвардеец зыркнул на Нору, та постаралась улыбнуться, но парень только хмыкнул, пошушукался о чем-то с другим гвардейцем, вернулся.

— Посидите-ка в сторожке, главный воротится и все решит.

Северянин нахмурился, хотел было ответить, но…

— Ой, — Нора за живот схватилась. — Ой, больно…

— Чего с тобой?

— Чего с ней?

Нора смотрит жалобно, то на рыжего, то на гвардейца.

— Ребеночек волнуется, мне бы к знахарю…

— Слышишь, солдатик? — смекнул северянин. — Нам бы к знахарю, пусти уж. Бумаги хочешь себе оставь, потом заберу, но жену не обидь…

Парень нервно пожевал губами, то на них глядя, то на товарища. Тот только плечами повел.

— Ладно, идите…

Когда за их спинами скрипуче затворились ворота, рыжий похлопал Нору по плечу.

— Молодец, девка, хорошо придумала.

— Ну так бы и телился без меня небось, — смешливо фыркнула та, но веселость быстро сдулась — северянин хмурый был и слишком серьезный.

— Не нравится мне. Больно напряженные они тут все. И бумаги так и не вернул, сучий щенок. Значит, покажет еще кому-то.

— А что если?..

— Цыц. Не болтай излишне. Пошли.

И тут Нора пропала.

Город, так много людей тут, так шумно, столько разных запахов! Она пугливо жалась к северянину, будто годовалая собачонка, таращила глаза на все, что видела, ойкала и охала, и постоянно получала от рыжего локтем. Нора глядела в глубь улицы, одной, другой, и конца и края городу не видела. Дома деревянные и каменные, крашеные крыши, женщины ругаются друг на друга, сверху что-то скрипнуло, Нора голову вскинула — окно в раме, всамделишное, стеклянное! Не какой-то там бычий пузырь…