Дарья Кузнецова - Симбиоз Страница 10

Мне кажется, эта пустота вокруг отзывается на него. Краски становятся сочнее, меня уже полностью окутывают переливы света — голубовато — зелёные, холодные, но удивительно ласковые будто живая лесная тень. Разум знает, что это говорит только о приближении точки выхода, но здесь и сейчас… кому есть до него дело?

Вокруг завиваются радужные вихри. Я ощущаю не только дрожь инструмента в руках; я чувствую, как звуки наполняют пространство плотным наэлектризованным облаком. Где‑то рядом стучит сердце — тихо рокочет двигатель, готовый свернуть пузырь перехода. Стучит и мурлычет от удовольствия, впитывая знакомую музыку. И благосклонно решает послужить ещё, удержать чуть живую цепь от обрыва, позволить своим крошечным соседям, считающим себя его хозяевами, ещё полетать, увидеть другие миры. А самому — послушать, как тонко и ласково поёт скрипка. Умереть никогда не поздно; можно опоздать только жить.

Музыка, кажется, выбирается за пределы тонкой скорлупки корабля. Музыка струн, тонких пальцев и биения пульса. Мгновение — и я почти могу различить тихие — тихие, едва различимые голоса, будто далёкий оркестр начинает подпевать одинокому соло. Звук становится сильнее и пронзительней, а хоровод света — быстрее. Следом за ними ускоряется пульс — мой ли, корабля, какое это имеет значение?

Ещё мгновение, и свет рассыпается мириадами крошечных холодных искорок далёких звёзд, а мне кажется, будто я вынырнула из толщи воды и теперь отчаянно хватаю ртом воздух. Вкусный, обжигающе — ледяной зимний воздух, пахнущий обындевевшими ветвями скинувших листву деревьев, высоким синим небом и хрустящим под ногами снегом.

А потом вдруг в лицо мне плеснули пламенем, и я… ослепла.

От пяток до макушки пронзила разрядом тока острая боль, смычок сорвался пронзительным высоким звуком — не фальшивой нотой, криком. За нас обоих, потому что у меня от этого неожиданного удара перехватило дыхание.

Потом… кажется, кто‑то кричал. На разные голоса, и эта какофония била по ушам, оглушая и окончательно дезориентируя в пространстве. Я уже забыла, кто я, где нахожусь и что вообще происходит, и всей душой отчаянно хотела только одного: чтобы это всё поскорее закончилось.

Оборвался кошмар внезапно. Я вдруг прозрела и испуганно вытаращилась на физиономию брата, из ниоткуда возникшую передо мной. Кажется, он что‑то говорил, но за грохотом пульса в ушах я ничего не слышала. Лицо обожгла пощёчина, я протестующе вскрикнула, пытаясь отшатнуться, но в голове ощутимо прояснилось. Например, я поняла, что сижу на полу в дальнем углу двигательного отсека, вжавшись спиной в угол, брат на коленях стоит напротив и упрямо тянет меня за локоть из этого угла, а я до сих пор упиралась, цепляясь за какие‑то элементы конструкции. А шлем терминала валяется рядом, явно снятый с моей головы братцем.

До меня постепенно начало доходить, что все недавние ощущения были не совсем моими. И ослепла не я, а корабль; и громкие звуки, причинявшие боль, здесь не слышались; да и самой боли тоже не было. То есть, наверное, что‑то случилось с кораблём?

— Алёнка! Ну наконец‑то! — возмущённо сообщил брат, когда я всё‑таки поддалась и позволила извлечь себя из укрытия без особенных потерь.

— Скрипка! — дёрнулась я из его хватки, когда сообразила, что меня брат увлекает к выходу, а инструмент так и остался лежать на полу.

— Тьфу, дура! — не сдержался Ваня, но руку разжал, и терпеливо дождался, пока я аккуратно уложила скрипку в футляр.

— Что вообще происходит? — уточнила я, подхватывая свободной рукой кофр; за другую уже вновь ухватился брат и поволок меня, кажется, в сторону рубки.

— Падаем, — лаконично отозвался он. — Пока гравкомы справляются, но неизвестно, на сколько их хватит.

— Как падаем?! Куда падаем?! — я вытаращилась на Ивана, предприняв попытку остановиться для выяснения подробностей, но мне не позволили.

— Вниз, — огрызнулся он, явно не желая ничего комментировать.

А я вдруг отчётливо осознала, что братец‑то вырос. Что вот этот высокий крепкий юноша — уже не тот мелкий паршивец, который отравлял мою жизнь в юности, ходил за мной хвостом, мешал учиться и надоедал своими бесконечными вопросами. Сейчас меня тянул за руку уже без пяти минут мужчина; и, наверное, хороший мужчина — серьёзный, ответственный, не теряющийся в экстремальной ситуации. И это уже я надоедала ему глупыми вопросами, заданными под руку в самый неподходящий момент и с его точки зрения вела себя как глупая девчонка.

К этому выводу я успела прийти по дороге к пультовой, слушая пронзительную трель сигнала тревоги и пытаясь понять, что вообще происходит. Судя по всему, с кораблём во время выхода из прыжка что‑то случилось, но что? Мы столкнулись с кем‑то? Нет, вряд ли; куда бы мы тогда падали! Василич промахнулся с курсом, и мы выскочили в атмосфере планеты? Тоже сомнительно; во — первых, Василич не ошибается, а во — вторых, непонятно, почему ослепли внешние камеры. На нас кто‑то напал сразу на выходе? Опять же, очень странно — кто, зачем? И как умудрился подкараулить? И почему мы всё‑таки куда‑то падаем?

И, кстати, зачем брат тащит меня в пультовую?

Последний вопрос я даже собралась задать вслух, но не успела: мы пришли.

— Я её привёл, — отчитался Иван, подтаскивая меня к креслу у стены и силой в него усаживая. Воспротивиться я не успела, а брат уже активировал систему крепления и сам поспешно уселся рядом. — Не в себе, но вроде живая.

Я опять попыталась возмутиться, но снова не успела.

— Ох, Алёнка, и заставила ты нас понервничать! — не оборачиваясь, неодобрительно высказался штурман.

— Выкинуть бы эту пиликалку в открытый космос, — проворчал себе под нос братец, а я нервно вцепилась в футляр.

— Не дам! — заявила категорично.

— Алечка, Ваня шутит, — поддержала меня сидящая в соседнем кресле тётя Ада и мягко потрепала по плечу. — Мужчины часто имеют эту привычку — глупо шутить в неподходящий момент. Как ты себя чувствуешь, моя девочка? И что с твоим лицом?

Спокойный и как обычно ровный тётин тон помог взять себя в руки и сбросить похожее на лёгкую контузию оцепенение. У неё вообще есть волшебная способность не только сохранять деловитое спокойствие и невозмутимость в любой ситуации, но и заражать ими окружающих. Я окончательно осознала, что поплатилась за свою любовь к переходам, что пострадал только корабль, а я сама — жива и здорова, если не считать горящей от пощёчины щеки. Видимо, просто сняв с моей головы шлем терминала, Иван нужной реакции не добился и догадался прибегнуть к более радикальному средству. За последнее я на брата, впрочем, не сердилась; никогда не думала, что оплеуха действительно способна вернуть мозги на место, а сейчас вот испытала на себе.