Черничная ведьма, или Все о десертах и любви (СИ) - Петровичева Лариса Страница 12

— Может быть, просто снять портрет? — спросила я. Взгляд Саброры сделался еще тяжелее, и я примирительным жестом выставила ладони вперед.

— Извините. Я сую свой нос не в свое дело. Но раз уж мы делаем вид, что я ваша невеста…

Саброра нервно дернул кистью правой руки, и в воздухе засветились очертания Гексенхаммера. Он не собирался меня ударять — просто показывал, что может это сделать, и я вновь почувствовала себя маленькой и жалкой. Соринкой на скатерти, которую не стряхнули только по недосмотру.

Я его раздражала. Я была ведьмой, и все в Саброре сейчас поднималось для того, чтобы смять меня в лепешку. Он не был в этом виноват — его так учили. Видишь ведьму — бей. Даже если вы с ней поселились под одной крышей, и она готовит лучшее в этой части королевства суфле.

Да, лучшее. Я знала цену своим десертам.

— Что я могу сделать? — миролюбиво спросила я. — Мне не хочется вас так бесить, Энцо, но… что бы я ни делала, все не так.

Он понимающе кивнул.

— Ты не можешь отказаться от своей природы. Как и я от своей. Так что давай просто потерпим друг друга, пока все это не закончится, — Саброра усмехнулся и добавил: — Я постараюсь больше тебя не пугать. А ты не задавай лишних вопросов.

— А какие вопросы лишние? — не удержалась я. Почему-то мне вдруг стало бесконечно жаль его. Саброру вел долг — он приказал ему спасти меня, привезти в этот город, поселить в своем доме, но он не мог отменить ту идущую из самой глубины ненависть, которая составляет саму суть инквизитора.

Ведьма может раскручивать и закручивать железки, которые восстанавливают его после ран, может быть улыбчивой и милой, может угощать свежайшими десертами — но она все равно останется ведьмой. В этом и беда.

— Например, о моей семье. О личном.

— Хорошо, — кивнула я. — Понятно. А почему я с трудом понимаю, где мне подобные?

Этот вопрос так и крутился на языке, и его нельзя было назвать личным. Я с трудом узнала ведьмака в Луке и даже не заподозрила, что с Маруном что-то не так.

— Даже не знаю, — ответил Саброра, и в его голосе мелькнули заинтересованные нотки. — Ты что-нибудь чувствуешь сейчас?

Я прислушалась к себе и уловила едва заметное дуновение — по волосам, заплетенным в косу, скользнул ветерок. Легкий, словно кто-то вздохнул рядом. Саброра вопросительно смотрел на меня, в ожидании ответа.

— Что-то подуло, — сказала я, чувствуя себя полной дурой — уже не в первый, кстати, раз. Саброра усмехнулся.

— А теперь?

Было тихо. Тихо и очень спокойно, вот и все.

— Ничего не чувствую. Простите.

Саброра поднялся, протянул ко мне руку — я послушно потянулась к нему. Когда он прикоснулся к моим пальцам, то я ощутила легкий укол электричества и внезапную покорную слабость. Хотелось просто стоять вот так, в тихих сумерках, чтобы меня держали за руку — с силой и властью, но без боли.

Мне сделалось спокойно. Наконец-то спокойно. Пусть Энцо Саброра был инквизитором, а я ведьмой — мы оба были людьми, и это самое главное.

— Ну надо же, — усмехнулся Саброра где-то над моей головой, и от этой усмешки по коже пробежали мурашки. Мне захотелось… не знаю, чего. Чего-то очень важного, чему я не могла дать названия. — Тебя запечатали. Кажется, как раз тогда, когда ты рвала на части тот парус.

Он мягко развернул меня в сторону своего кресла и предложил:

— Разбей чашку. Просто направленное заклинание. Я хочу посмотреть, что ты сейчас можешь.

Я оторопело посмотрела на него. Колдовать в присутствии инквизитора, пусть и отставного, пусть и по его просьбе — нет, это было самоубийство.

— Не буду, — решительно ответила я. — Нет, и не просите. Я законопослушная ведьма.

Саброра плавно опустил руки мне на плечи — прикосновение вышло почти невесомым, но было ясно: он свернет мне голову, если я продолжу сопротивляться и спорить.

— Разбей чашку, — с легким нажимом повторил он, и я попросила:

— Дайте слово, что мне за это ничего не будет.

Инквизитор усмехнулся. Да, я точно забавляла его.

— Обещаю. Разбей чашку.

Это было просто — швырнуть в сторону чашки маленький огненный шар и любоваться осколками и разлитой кофейной гущей. Это было просто — но я не смогла этого сделать. Просто не смогла. Подняла руку, назвала заклинание, но ничего не случилось. Чашка красовалась на прежнем месте, словно дразнила меня.

Теперь я чувствовала себя не дурой, а барашком возле новых ворот. Не могла колдовать — но как? Как это вообще возможно?

Меня бросило в пот, окатило холодом и швырнуло в жар. Руки мелко затряслись. Я не могла колдовать. Хотела — и не могла.

— Ну вот, так я и думал, — произнес Саброра. — Тебя запечатали. Ты ловишь чужую магию, пусть и с трудом, но сама колдовать не в силах. Остался только один вопрос: зачем это сделано?

Меня знобило. Я обернулась к Саброре, вцепилась в его руки — гостиная плыла перед глазами, все кружилось и никак не могло найти опору. Я не могла колдовать — но была ли теперь ведьмой? Или сейчас, лишенная своих возможностей, я стала такой же, как все, и меня не за что было ненавидеть?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Вы сможете снять это? — спросила я. Саброра перехватил меня, поддержал под локти почти любовным жестом. Он не отстранялся, сейчас ему не было настолько тяжело находиться со мной рядом: с его точки зрения я стала нормальной. Человеком, а не грязью, которую ему следовало вымести любой ценой. — Вы сможете?

Одно дело самой отказываться от колдовства, и совсем другое — быть его лишенной. Я стала калекой. Изувеченной. Обрубком прошлой себя.

Это было больно. Невыносимо. И еще больнее было то, что я не почувствовала перемен. Я не поняла, что со мной произошло.

— Думаю, что смогу, — ответил Саброра. — Но сначала мы поймем, как она это сделала. И зачем.

Я так и не смогла заснуть.

До рассвета я ворочалась на кровати в гостевой спальне, которую Саброра отвел под мою комнату. Казалось бы, мне следовало радоваться. Я не могла колдовать, значит, неизвестная ведьма оказала мне услугу. Эрна Уиллоу считалась монстром просто потому, что родилась ведьмой — и вот теперь все исправлено, и гости будут заходить в «Белую цаплю» и не кривиться из-за той, которая готовит там десерты. Саброра тоже не будет чувствовать неудобств — теперь я обычная девушка, и ему незачем испытывать ненависть и вражду.

Со всех сторон выходила выгода.

Но мне хотелось грызть подушку и орать во всю глотку.

Я никогда не говорила «Я ведьма и этим горжусь», как делали многие другие колдуньи. Гордиться надо было делами, а не тем, что никак от тебя не зависело. Но мое ведьмовство было частью меня, и я не могла воспринимать свою потерю, как, например, ампутацию больной конечности.

Надо мной надругались — вот как я это воспринимала. Пусть это надругательство принесло мне только профит — оно все равно было насилием.

На рассвете Саброра сдавленно застонал за стеной — наверно, неудачно шевельнулся, и эти железные полосы причинили ему боль. Я решила, что приготовлю ему сорбет с карамболой. Легкий, свежий, экзотический — идеальный десерт в такую жару, если Марун и дальше будет поставлять такую же ароматную карамболу. Или не сорбет, а пирог с карамболой, тростниковым сахаром и ромом?

Вчера Саброра вроде бы понял меня. Он знал, что такое увечья и утрата — и я удивилась, но он не стал меня убеждать в том, что лишение волшебства это счастье, и я должна прыгать до потолка от восторга. Просто сдержанно посоветовал мне не волноваться и пообещал, что мы обязательно узнаем, зачем все это было сделано.

— Чтобы отомстить вам? — предположила я. — Возможно, это кто-то из друзей и родственников той ведьмы?

После того, как Саброра сказал, что убил не ребенка, а фамильяра ведьмы — помощника, созданного темной магией — мне стало намного легче находиться с ним рядом. Теперь он был человеком, а не монстром: пусть не слишком-то неприятным, пусть достаточно тяжелым, но все-таки человеком. И я не сомневалась, что и ему после этого признания стало легче.