Айзек Марион - Тепло наших тел Страница 2

Мы приближаемся к полуразрушенному многоквартирному дому, и до нас доносится запах живых. Не мускусная смесь пота и кожи — кипение жизни, наподобие озоновой свежести лаванды и грозы. Мы нюхаем не носами. Этот запах чувствуется глубже, как васаби, каким-то специальным отделом мозга. Мы стекаемся ко входу и вламываемся внутрь.

Они прячутся в маленькой студии с заколоченными окнами. Одеты даже хуже нас, в рваные обноски. Небритые. За исключением М, которому до конца своего телесного существования суждено носить коротенькие белесые усики и куцую бородку, все мы гладко выбриты. Одно из преимуществ смерти, еще одна мелочь, о которой нам больше не приходится беспокоиться. Бороды, волосы, ногти… Мы больше не воюем со своими первобытными телами. Они наконец-то укрощены.

Медленно и неуклюже, но с неизменным упорством, мы надвигаемся на живых. Выстрелы наполняют затхлый воздух порохом и багряной дымкой. На стенах возникают черные кровавые пятна. Отстреленная рука, нога, вырванный бок — все это не имеет значения, все это мелочи. Падают лишь те, кому попадают в головы. Видимо, что-то еще теплится там, внутри, в трухлявых серых губках. Стоит лишиться мозга — и ты труп. По обе стороны от меня зомби мягко, глухо падают на пол. Но нас много. Мы берем числом. Мы хватаем живых, и мы едим.

Еда — дело не из приятных. Я отрываю чью-то руку, и мне противно. Мерзко. Мне отвратительны его крики, я не люблю боль и не люблю ее причинять, но так устроен мир. Так устроены мы. Конечно, если я не съем его целиком, если останется достаточно, то он поднимется и вернется с нами в аэропорт, отчего, быть может, вечером мне будет не так гадко. Я всем его представлю, а потом мы, наверное, постоим и помычим. Теперь уже сложно сказать, что такое "друзья". По-моему, что-то в этом духе. Если только я удержу себя в руках, если я оставлю достаточно…

Но я, конечно, не оставлю. Не могу. Как всегда, я хватаюсь за самое вкусное, за то, от чего моя голова снова озаряется, как нутро проектора. Я съедаю мозг, и примерно тридцать секунд я помню. Парады, запах духов, музыку… жизнь. Потом все угасает, я поднимаюсь, и мы тащимся прочь из города, все такого же холодного и серого, как и прежде… Но чувствуем себя немного лучше. Не сказать чтобы "хорошо", и, конечно, "живыми" нас тоже не напить… разве чуть менее мертвыми. На большее не стоит и рассчитывать.

Город исчезает вдали, и я волочусь позади всех. Мои шаги чуть тяжелее, чем у остальных. М отстает, дожидается меня и хлопает по плечу. Он знает, как мне противно многое из того, что для всех — рутина. Знает, что я чувствительнее многих. Вот как он иногда надо мной шутит: собирает мои спутанные темные волосы в два хвостика и говорит: "Дев… чонка". Но он чувствует, когда шутить не стоит. Сейчас М просто смотрит на меня и хлопает по плечу. Его лицо давно не способно выражать эмоции, но я все понимаю. Киваю в ответ, и мы идем дальше.

Не знаю, почему мы должны убивать людей. Не понимаю, какая может быть необходимость впиваться зубами в чью-то шею. Я краду у живого то, чего не хватает мне. Он исчезает — я остаюсь. Таков нерушимый закон безумного небесного законотворца — простой, но бессмысленный. Но этот закон определяет мое существование, и я соблюдаю его неукоснительно. Я ем, пока не прекращаю есть, а потом ем снова.

Как все это началось? Как мы стали тем, чем стали? Что это было — какой-то вирус? Гамма-лучи? Древнее проклятие? Или что-то еще более нелепое? Мы нечасто об этом говорим. Вот они мы: мы существуем. И все идет, как идет. Мы не жалуемся. Мы не задаем вопросов. Мы ни во что не вмешиваемся.

Между мной и всем остальным миром — огромная пропасть. Такая широкая, что моим чувствам ее не пересечь. Крики глохнут, и той стороны достигают лишь стоны и мычание.

В зале прибытия собралась небольшая толпа — нас встречают взгляды голодных глаз и глазниц. Мы бросаем добычу на пол: два почти целых мужчины, несколько мясистых ног, один расчлененный торс — все еще теплое. Зовите это объедками, если хотите. Или доставкой на дом. Наши мертвые товарищи бросаются на еду, как дикие звери, и устраивают пиршество прямо на полу. Остаточная жизнь, сохранившаяся в этих мертвых клетках, не даст им умереть окончательно. Но тот, кто не ходит на охоту, никогда не почувствует настоящей сытости. Ему всегда будет чего-то не хватать, как ослабшим, обессиленным морякам, лишенным фруктов и овощей. Наш новый голод — одинокое чудовище. На безрыбье он довольствуется свежим мясом и теплой кровью, но на самом деле все, что ему нужно, — эта близость, страшное чувство единения, смыкающее наши взгляды в предсмертные мгновения, этот негатив любви.

Машу М рукой и отхожу от толпы. Мне хочется подышать. Я давно привык к всепроникающему запаху мертвечины, но сегодня от моих собратьев исходит особенно зловонный дух. Забредаю в соседний зал и встаю на конвейер. Стою и смотрю в окно на проползающий мимо пейзаж. Смотреть особо не на что. Давно заросшие травой и кустами, зеленеют взлетные полосы. Самолеты, белые и величественные, неподвижно лежат на бетоне, как выбросившиеся на берег киты. Моби Дик наконец-то повержен и убит.

Я ни за что не позволил бы себе такое раньше, когда был живым. Стоять неподвижно, смотреть, как мир проплывает мимо, почти ни о чем не думать. Я помню усилия. Помню цели и дедлайны. Задачи и амбиции. Помню, что почти все и всегда делал не просто так. Теперь же я катаюсь и катаюсь себе на конвейере, совсем один. Доезжаю до конца, переступаю на соседнюю ленту и еду обратно. Мой мир чист от посторонних примесей. Быть мертвым легко.

Несколько часов спустя на соседнем конвейере я замечаю женщину. В отличие от большинства из нас, она не мычит и не шатается, и лишь иногда у нее странно подергивается голова. Мне нравится, что она не мычит и не шатается. Я ловлю ее взгляд и так и не отрываю глаз. Мы сближаемся. На долю секунды оказываемся совсем рядом, всего в нескольких футах. Разъезжаемся, и нас уносит в противоположные концы зала. Там разворачиваемся и смотрим друг на друга. Снова встаем на конвейер. Снова проезжаем мимо. Я корчу рожу, она отвечает тем же. На третьей нашей встрече отключается электричество, и мы замираем друг перед другом. Выдавливаю "привет", она дергает плечом.

Она мне нравится. Протягиваю руку и касаюсь ее волос. Как и я, она еще на ранней стадии. Бледная кожа, впалые глаза, никакие кости и внутренние органы наружу не торчат. Ее радужки чуть светлее обычного для всех мертвых свинцово-серого цвета. Она одета в черную юбку и аккуратную белую блузку. Возможно, бывшая секретарша.

К ее груди приколот серебристый бейджик.

У нее есть имя.

Я вглядываюсь — наклоняюсь, пока от моего лица до ее груди не остается всего пара дюймов, но все без толку. Я не могу удержать буквы в голове, они вертятся, уворачиваются от моего взгляда. Я вижу лишь череду бессмысленных черточек и линий, а их смысл, как и всегда, от меня ускользает.