Лес (ЛП) - Бобульски Челси Страница 2

Какая разница за шесть лет.

— Ты кто такая? — рявкает она на меня по-японски.

По крайней мере, мне кажется, что такими были её слова. Реплика сказана в более формальном стиле, чем современный японский. Судя по её одежде, держу пари, что это ранний средний японский язык1, и это крайне прискорбно. Я гораздо лучше владею современным диалектом.

Я поднимаю руки перед собой, желая показать, что я не представляю угрозы.

— Друг, — отвечаю я. — Я хочу помочь тебе.

Ну, думаю, я сказала именно это. Я придаю своему лицу ту же гримасу сочувствия, которую всегда использовал папа, на всякий случай.

Она прищуривает глаза.

— Где я? Я не узнаю это место.

— Лес, — говорю я ей, — где иногда оказываются заблудившиеся люди.

Обычно я не так прямолинейна в своих ответах. Большинство путешественников хватаются за возможность, чтобы кто-то отвёл их домой, даже такой незнакомец, как я, независимо от того, получили они ответы на свои вопросы или нет. Но страх этой девушки не останавливает её, он пробуждает её. Если я собираюсь заставить её сотрудничать, мне нужно быть как можно более откровенной.

— Откуда ты родом? — спрашиваю я, делая шаг ближе.

Она напрягается. Полоса солнечного света играет на её клинке.

— Пожалуйста, — говорю я. — Я просто пытаюсь помочь. Не надо…

Но она уже бежит, несётся ко мне, как бык на полной скорости. Я пригибаюсь в последнюю секунду, разворачиваюсь вокруг неё и ловлю её запястье. Она резко останавливается. В долю секунды её шока я хватаю её за другое запястье, сильно заламываю ей руки за спину, пока кинжал не освобождается из её хватки и не втыкается остриём в землю.

— Я не хочу причинять тебе боль. Видишь?

Я поднимаю нож и бросаю его в деревья.

— Я просто хочу помочь.

— Почему? — выплевывает она.

— Потому что тебя здесь не должно быть. Разве ты не хочешь вернуться домой?

Её тело слегка расслабляется при этом слове. Дом.

Я делаю глубокий вдох.

— Скажи мне, где ты живешь.

Она колеблется, затем бормочет:

— Хэйан-кё.

Хэйан-кё. Город, ныне известный как Киото.

— Какой год? — я спрашиваю, хотя, наверное, я неправильно спросила, потому что она, кажется, не понимает.

— Какой император? — я пытаюсь снова.

— Такакура.

Существует только один порог Хэйан-кё, поэтому я не беспокоюсь о том, что отправлю её обратно в неподходящее время, но важно отслеживать текущую временную шкалу порога для записей совета. Мне придётся перепроверить, чтобы быть уверенной, но если я правильно помню историю Японии, это означает, что порог где-то ближе к концу периода Хэйан.

— Я собираюсь отпустить тебя сейчас, — говорю я. — У тебя есть два варианта. Ты можешь убежать и заблудиться, или ты можешь последовать за мной и вернуться домой. Понимаешь?

Сейчас я очень подгоняю японку, но она, во всяком случае, кивает. Она следует за мной по тропинкам, не говоря ни слова. Облако закрывает солнце, пока мы идём, и кровь в моих венах вздрагивает от внезапной темноты. Первобытная реакция, но логика быстро берёт верх, как это всегда бывает в пасмурные дни. Лес не меняется до наступления ночи, и я точно знаю, сколько времени у меня осталось.

Два часа до заката.

Наконец мы достигаем её порога, пустого пространства между деревьями, различимого только по разрыву в брёвнах, обкладывающих тропинки, и ветхой дощечке, нависающей над ним, на которой написано современное название её города: Киото, Япония.

— Если ты пройдёшь здесь сквозь деревья, — говорю я, — ты найдешь дорогу домой.

— Домой? — повторяет она.

Я киваю.

Она улыбается и осторожно делает шаг вперёд, затем ещё один, проходя под дощечкой. А потом она полностью исчезает, как будто её никогда и не было здесь.

* * *

Это моё любимое время в лесу. Час перед заходом солнца, когда ветер изрезает зелёный полог надо мной, раскраивая квадраты оранжевого неба, как лоскуты на стёганом одеяле. Светлячки порхают между деревьями, маленькие фонарики в наступающей темноте. Я протягиваю руку и ловлю одного в свою ладонь. Его синее тело отличается от светлячков, которых другие видят за пределами леса. Папа однажды сказал мне, что они — эволюционировавший вид, что наш лес усеян эволюционировавшими видами, которых остальной мир не увидит ещё тысячелетие.

Я провожу пальцем по его серебристо-полосатой спинке, и его крылья трепещут, открывая нижнюю половину тела. Точечки света кружатся в прозрачной оболочке, целая галактика звёзд, планет и солнечного света, заключенная в её крошечную рамку.

По крайней мере, мне всегда так казалось. Папа говорил, что это напоминает ему масляные пятна, как радуга кружится в черноте, но ему нравилось работать с машинами, а я люблю астрономию, так что, думаю, всё зависит от того, что ты хочешь увидеть.

Я прижимаюсь губами к запястью и дую, пока жук не улетает. Я хотела бы остаться подольше, но солнце клонится к горизонту, и туман уже начинает расползаться от окружающих меня деревьев, собираясь на тропинках, подобно призрачному одеялу. Как будто туман знает, что правила меняются с наступлением темноты. Как будто он может скрыть от меня тропинки и пороги, чтобы я не могла найти дорогу домой.

Это тот момент, когда я хочу, чтобы мои ноги не предавали меня. Когда жалею, что не могу остаться на этом самом месте, глядя на участки неба среди покрывала из листвы, пока они не станут бархатисто-чёрными, усыпанными звёздами, и, позволяя деревьям забрать меня, чтобы я могла найти его.

Но потом мои ноги бредут по направлению к дому. На полпути лес становится менее плотным. Я вижу свет из кухни сквозь просветы в деревьях и вспоминаю, почему я не могу исчезнуть.

Мама останется совсем одна в этом мире, и она никогда не простит меня за то, что я так поступила с ней.

Я бы и сама никогда себе этого не простила.

Она хочет, чтобы я перестала приходить в лес. Мы иногда спорим об этом, но мама знает, что так будет всегда. Лес зовёт меня, как сирена, дергая за невидимую нить, которая проникает глубоко в мою душу, так что у меня нет выбора, кроме как следовать. Марионетка на веревочке.

Дядя Джо выступает посредником, когда может, но он не всегда бывает рядом.

Я понимаю, что переступила порог в обычный лес — тот, который видят все остальные, проезжая мимо по 315-й улице, — когда дыхание вырывается из моих лёгких единым вздохом, и обычные звуки мира, гул машин, мигание уличных фонарей и шум реки, разбухшей после ночного дождя и плещущейся о края дворов наших соседей, врезается мне в уши.

Так всегда бывает. Сердце колотится, лёгкие горят, как будто я задерживаю дыхание на несколько часов. Я почему-то чувствую себя тяжелее, приросшей к земле и в то же время оторванной от всего этого.

Я сажусь на гигантский камень с инициалами моих родителей внутри сердца и смотрю на закат. Мама замечает меня из окна над кухонной раковиной и машет рукой. Я пытаюсь помахать в ответ, но я всё ещё не полностью контролирую своё тело, и моя рука не покидает моего бока. Вместо этого я улыбаюсь ей.

Мама пожимает плечами, как бы говоря: «Что ты можешь сделать?» Она знает, что со мной всё в порядке. Она миллион раз видела, как папа проходил через это, что он называл стадией декомпрессии. Цена, которую берёт организм, проходя по чужому миру, как изменение часовых поясов, умноженное в тысячу раз. Она знает, что через несколько минут я приду в норму, войду в дверь, полностью контролируя свои двигательные навыки, и спрошу, что у нас на ужин.

Но её плечи не расслабляются, пока я не встану и не выполню упражнения на растяжку, которые папа заставлял меня делать, чтобы моя кровь снова начала течь. Конечно, он говорил, что шоколадное мороженое делает то же самое, водя меня к мистеру Иглоу всякий раз, когда я сдирала кожу с колена или сдавала кровь в кабинете врача.

— Ты ешь шоколадное мороженое, и твои красные кровяные тельца начинают размножаться. Пуф, — говорил он, протягивая мне рожок. — Как по волшебству.