Кровавая любовь (ЛП) - Халле Карина Страница 20

— Нет, не отгораживайся от этого, — говорит Джеремайс, читая мои мысли. — Так ты отказываешься смотреть правде в глаза. Значит, не сможешь использовать это, чтобы стать сильнее. Ленор, дитя мое, тебе понадобятся все силы, чтобы идти вперед. Не только, чтобы пережить то, что этот монстр сделал с тобой, но и для того, чтобы пережить все остальное, что встретится на твоем пути. Я предвидел будущее.

Внезапно Джеремайс взмахивает руками, и меня притягивает к нему, словно невидимый крюк обхватывает мою спину, пальцы ног волочатся по песку.

— Нам многое нужно обсудить, — серьезно произносит он, его лицо в нескольких сантиметрах от меня. — Но придется подождать.

Он снова двигает рукой, и я разворачиваюсь, теперь лицом к темному лесу, вижу мерцающие языки пламени у подножия согнутых кипарисов. Такой лес можно увидеть на продуваемом всеми ветрами побережье Северной Калифорнии. Я все еще недалеко от Сан-Франциско? Или правда в другом мире?

Джеремайс начинает идти по песку, хотя кажется, что скользит прямо над ним, и тянет меня за собой, как будто по воздуху.

Мы поднимаемся на небольшой утес, а затем он отступает в сторону. И я остаюсь парить в воздухе перед кругом факелов, пламя танцует на несуществующем ветру. На песчаной земле темным углем нарисован круг, который напоминает о звере Солона. На мгновение задаюсь вопросом, как он, проснулся ли, уже в своей вампирской форме или в облике зверя сеет хаос по всему дому. На перилах первого этажа есть царапины, глубокие выбоины, оставленные его когтями, так что, видимо однажды это уже случалось. Надеюсь, с Ивонн и Аметист все в порядке.

Я надеюсь, что с ним все в порядке.

Но затем мои мысли обрываются, потому что за пределами факелов в земле начинают появляться дыры и тонкие бледные руки тянутся вверх, как будто что-то поднимается из могилы.

О, нет.

Я смотрю, перепуганная до смерти, наблюдая, как четыре девушки вытаскивают себя из земли. Все они призрачно-белые, с длинными черными волосами, босиком, одетые в одинаковые белые платья.

Они встают на ноги, занимая позицию рядом с горящими факелами, и танцующий свет освещает их лица. Все девочки примерно одного возраста, может быть, немного моложе меня, но выглядят совершенно одинаково. У них одинаковые маленькие рты, тонкие носы и пронзительные темные глаза. Даже их осанка и то, как волосы падают им на лицо, одинаковы, как будто кто-то копировал и вставлял снова и снова.

«Кто они?» — спрашиваю я Джеремайса, который стоит там, уставившись на девочек, а они смотрят на него, как собаки, ожидающие сигнала от своего хозяина.

— Мои ученицы, — говорит он глубоким голосом. — Им нужно практиковаться. Ты будешь отличным примером.

«Примером для чего?» — спрашиваю я, расширяя глаза, но внезапно чувствую ветер за спиной, халат развевается вокруг, и я с удивлением смотрю вниз, одежда, как черная змея, будто живая, меняет цвет, становится серой, а затем белой, и теперь я в таком же платье, как эти девочки.

В шоке смотрю на Джеремайса, но он просто тычет пальцем в сторону пламени. И резко мой позвоночник выгибается дугой, а ноги уходят вперед, и я оказываюсь на спине, паря в воздухе, двигаясь, словно меня несут на невидимых носилках.

Кричу, летя по воздуху, голова кружится, боль в легких усиливается от давления, и вот я уже в центре круга, окруженная жуткими девушками и факелами.

«Что происходит?» — мысленно кричу я, горло наполняется кровью из легких, отчего невозможно говорить.

— Замолчи, — велит Джеремайс, подходя ко мне. Теперь он держит серебряную чашу, наполненную черной жидкостью. Глубоко вдохнув, я чувствую запах крови. Но не человеческой. Кажется чужеродной и совершенно отталкивающей.

Я наклоняю голову набок, мои волосы свисают, под таким углом почти достают до земли, и наблюдаю, как Джеремайс поднимает серебряную чашу над головой. Он закрывает глаза, и его лицо продолжает трансформироваться.

— Unum tenebris, hac nocte voco te, filia mea, ut praeter eum, — тихо произносит Джеремайс, кажется, на латыни. — Nisi ab ea a venenum, venenum dare me illam.

— Venenum, venenum, — начинают скандировать четыре девушки скрипучими монотонными голосами.

Веном? Может, на латыни «venenum» означает «яд»?

— Unum tenebris, — повторяет Джеремайс.

— Unum tenebris, unum tenebris, — монотонно напевают девочки.

Внезапно в лесу начинается движение и доносится звук. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, как фигуры в плащах движутся среди ветвей. Они напоминают Темный орден, и этого достаточно, чтобы напугать меня до смерти. Они ждут в темноте деревьев, наблюдая. Может, учатся, как девочки, может, выжидают подходящего момента.

— Ea cura corpus cum sanguine, — бубнит Джеремайс.

Corpus? Это означает «тело». Sanguine? Кровь.

Чья кровь?

Моя?

— Ea cura corpus cum sanguine, — скандируют девушки.

Джеремайс делает шаг вперед и смотрит на меня сверху вниз, и теперь его глаза больше не черные. Они желтые. Ни радужки, ни белков, лишь серно-желтые, с черной прорезью посередине.

У меня мурашки бегут по коже от ужаса.

— Ea cura corpus cum sanguine, — шепчет он, как будто обращаясь ко мне, затем берет серебряную чашу и наклоняет ее так, что почерневшая кровь выплескивается из чаши мне на грудь.

Я кричу.

Кровь горит и шипит, от моего тела поднимается пар, я корчусь в воздухе, спина выгнута дугой, конечности двигаются и вытягиваются во все стороны. Боль душит изнутри.

— Ea cura corpus cum sanguine, — повторяет Джеремайс, теперь громче, его голос вибрирует внутри моего черепа, зрение начинает затуманиваться, красные слезы наполняют глаза. Я не могу перестать кричать от боли, тело не перестает гореть, кожа натянута так туго, что может разлететься на миллион кусочков.

Пение становится громче, более зловещим, и затуманенными глазами я вижу, как фигуры в плащах на опушке леса снимают капюшоны костяными руками.

У них оленьи черепа вместо лиц, пустые глазницы, рога, которые невероятным образом были скрыты капюшонами, и они поднимают свои руки — человеческие руки, голые кости — к небу, а пение продолжает нарастать.

Я была бы в ужасе, если бы не боль, если бы не было ощущения, что кровь создает трещины в моей душе, просачиваясь в рану, а грудная клетка сжимается, как будто ребра двигаются самостоятельно.

Затем внезапно боль прекращается.

Пение тоже.

Мир становится мучительно тихим и неподвижным.

Затем какая бы сила ни удерживала меня, она рассеивается, и я падаю.

Приземляюсь на землю, поднимая голову, чтобы увидеть, как Джеремайс шагает ко мне. Его ноги — раздвоенные копыта.

— Ты спасена, дитя мое.

***

— Проснись, Ленор.

Мои глаза распахиваются.

Я лежу на боку на клочке влажного мха, уставившись на Джеремайса, который сидит на поваленном стволе дерева, буквально кишащем насекомыми.

Я то приходила в сознание, то вырубалась много-много раз. Иногда приходила в себя и сидела, прислонившись к дереву, спиной ощущая шершавую кору. Иногда сидела перед океаном, смотрела на волны, обхватив колени. Или лежала на песке.

Здесь всегда темно. Вечная ночь. Луны не бывает.

Я даже не знаю, жива ли.

— Ты жива, — говорит Джеремайс. — И ты исцелилась. Пора принять то, что с тобой случилось.

Я сглатываю, и на этот раз не чувствую вкуса собственной крови.

Закрываю глаза и глубоко вдыхаю, в легких нет жидкости. Медленно приподнимаюсь и сажусь, держа ноги вместе, потому что я снова в черном халате Солона, обнаженная под ним.

Мне страшно смотреть, видеть эту рану.

— Давай, — говорит Джеремайс. Я смотрю, и его нос меняется с чего-то маленького и изящного на что-то красное и выпуклое, затем длинное и орлиное. И так постоянно. Почему?

Но не спрашиваю его. Вместо этого делаю еще один глубокий, удивительно чистый вдох, вдыхаю запах морской соли и свежего воздуха, а затем приоткрываю халат ровно настолько, чтобы посмотреть на свою грудь.