Лиат. Сожженная льдом - Ульяна Соболева Страница 25

Не поставить на паузу, даже на несколько минут, даже пока сжимает жадно мою грудь…беспощадно вонзаясь в нее когтями, удовлетворенно урча от причиняемой боли. А мне смешно…сквозь проклятые слёзы, безостановочно стекающие по щекам, мне хочется смеяться. Потому что ни одно его следующее действие не причинит мне столько боли, не окунет в ту агонию, что уже бушует внутри. Под самой кожей. Агония, в которую окунул он.

Она застряла в горле, она царапает изнутри теми самыми шипами, пытается вырваться из-под кожи…огромная…необъятная, она не умещается во мне.

И в собственные губы зубами, мысленно повторяя самой себе: «Нельзя! Не дай ей выплеснуться. Не дай ЕМУ увидеть её. Нельзя! Затолкай глубже. Ещё глубже. Туда, откуда этой кровожадной суке не вырваться. Не смей показывать её ЕМУ! Он не заслуживает. Она твоя мука. Твоя болезнь. Принадлежит только тебе. Кусай губы. До крови. До мяса. Сдирай ногти, но не смей демонстрировать свою слабость перед НИМ. Глотай её. Давись ею, но не выпускай на волю!».

И закричать, когда рывком к себе лицо моё повернул и вновь на губы набросился. Но нет в его действиях ни грамма страсти — только желание унизить, раскрошить на мелкие части. Жгучее желание уничтожить последние остатки гордости, унизить, заставить молить о прощении. Брат. Любовник. Предатель. Враг. Всё это — ОН. Арис. Моя боль. И почти смерть. У неё глаза чёрные. С тьмой непроглядной, бездонной, внушающей только ужас. Непередаваемый ужас, на который я обрекла себя сама. Доверившись лишь раз тому, чьи слова не стоили ничего.

И затем долго сидеть на ледяной, кажется, земле, глядя перед собой и вслушиваясь в его удаляющиеся шаги. Не оставил ничего после себя. Ни надежд, ни желаний, ни гордости, ничего.

Глава 9.3

Всё тело ломило, будто я лежала на холодном полу, а не в своей мягкой постели, которую расстелила накануне мама.

Именно поэтому надо мной любила посмеиваться Наама, дочь одного из отцовских воинов, в те редкие дни, когда оставалась с ночёвкой в нашем доме. Увидев, как сама Шели расстилает кровать своей единственной дочери, пока я переодевалась за плотной ширмой перед сном, демоница недоумённо переводила взгляд с матери на меня.

Ей не понять, что Шели нравится проявлять заботу о своей дочери. Пусть даже взрослой. Пусть даже гораздо более воинственной и дерзкой, чем она сама. Никому в Мендемае не понять её стремления окутать своей любовью близких. Шели словно была соткана из любви и сама ткала её, проявляя заботу о родных в каждом своем движении и слове. Ангел, озаривший тьму Мендемая мягким светом небес. Так однажды назвал её отец. Прошептал мне эти слова на ухо, с ленивой улыбкой следя за тем, как мама суетилась на кухне, готовя для нас еду. Да, иногда Шели, сама правительница Мендемая, нисходила до того, чтобы одним властным движением выгнать прислугу и самой начать готовить наши с отцом любимые блюда.

— О любви слишком мало просто говорить, моя девочка, — сказала однажды она, параллельно нарезая овощи на разделочной доске, — её слишком глупо демонстрировать откровенно, — мама, не глядя, протягивает руку, и отец спокойно передаёт ей миску с замаринованным мясом, — и её очень больно просто чувствовать. Особенно когда она наполняет тебя до краёв, — Шели останавливается и с тихой улыбкой смотрит на застывшего рядом со мной Аша, — тогда она выплёскивается и проявляется в заботе к тому, кем ты дышишь. Ты можешь кричать, что любишь, но тебя не услышат. А услышат — не поймут. Но ты можешь, — она перегнулась через стол, чтобы сунуть мне в рот кусочек яблока, — молча, не говоря ни слова, одаривать ею своих близких, и они познают её и полюбят в ответ.

— Мама, а разве возможно не полюбить того, кто любит тебя? Это же глупо. Это не рационально.

И она как-то быстро отворачивается, а рука Аша, до этого расслабленно лежавшая на моём плече, вдруг напряженно сжимает его.

— Ты опять совершаешь ту же самую ошибку, Лиат. Ты рассуждаешь о чувствах как о чём-то поддающемся логике. А ведь любовь, — Шели вновь повернулась ко мне, но смотрит поверх моей головы, я уверена — на отца, и мягко-мягко улыбается ему одними глазами, — любовь, она не здесь, — прикасается к своему виску и тут же опускает ладонь на сердце, — она тут. И мы неподвластны ей. Она как дар, уготованный небесами. И единственное, что мы можем — это правильно распорядиться этим даром. Насладиться им сами и позволить сделать это другим. И потом, — лукавый взгляд опускается уже на моё лицо, — если бы было так, как ты говоришь, разве не влюбилась бы тогда моя маленькая дерзкая девочка в тихого и скромного мальчика, который ходит за ней хвостиком и томно вздыхает вслед.

— НУ МАМ!

— ЧТО? В КАКОМ СМЫСЛЕ ТОМНО ВЗДЫХАЕТ?!

В один голос вскричали с отцом. Не знаю, что тогда спасло Эйнстрема от гнева самого жестокого демона в мире: мои слёзные просьбы к нему не обращать внимание на слова мамы или же малолетний возраст. Ведь нам тогда было не больше двенадцати лет.

Кажется, из глаз покатились слёзы. И я не могу объяснить даже самой себе, от чего они: от того, как болит всё тело, каждая кость, брошенные Арисом на ледяной земле пещеры, или от того, как больно бьют в самое сердце эти непрошеные и такие жестокие воспоминания о детстве. Или же от тоски, потому что два самых любимых моих человека не могут прийти на помощь, не могут больше подарить ту заботу, которой окутывали с самого рождения.

Мне просто больно. Мне ужасно больно везде. Опять. Как и каждую предыдущую минуту, проведенную с ним.

А я, такая дура, думала, что боль могут причинять лишь мгновения без него.

С трудом разлепила глаза и попыталась встать, держась за стену. Дьявол…видимо, без еды эти несколько дней тело слишком ослабло. Как жаль, что я не икуб. Интересно, тогда я бы получила энергию после изнасилования? Надо будет позже поинтересоваться. У него.

Мысли одна запутаннее и бредовее другой. И каждая ощущается почти физически.

Оглядела себя и выдохнула. Ублюдок ещё больше разодрал на мне чёртово платье. К дьяволу! Склонилась, с трудом преодолевая тошноту и попыталась оторвать истоптанный и истерзанный подол, висевший на мне грязным несуразным куском.

— Ваше Величество!

Вздрогнула, с трудом подняв голову и увидев того самого эльфа в нескольких шагах от себя. Свидетель моего позора. Впрочем, какая теперь разница…можно подумать, все те твари не