Твоё слово (СИ) - Лисканова Яна Страница 35

Когда Олежа понял, что мама больше не вернется, я уточнила у него, когда он от меня сбежит. Он ответил, что никогда, если я буду сама о себе заботиться. Вообще, Олежа оставил меня, потому что успел к тому моменту подписать все документы на удочерение. И разбираться с ними снова ему совсем не хотелось. Он тогда сказал, что я слишком большая, чтобы оставить меня у кого-нибудь под дверью и слишком маленькая, чтобы сама могла разобраться с бумагами. Олежина мама, конечно, пыталась ему промыть мозги на тему чужого ребенка, но я не приносила проблем, а мама каждый месяц переводила ему деньги на счет, с каждым годом все больше. И, кстати, до сих пор переводит, хотя я уже давно совершеннолетняя. Ему даже работать не нужно было, пока я жила в его квартире. Наверное, это все и решило. И это было идеально. Все, что мне нужно было, я делала сама — от уроков до еды, ему не приходилось делать для меня ровным счетом ничего, и именно поэтому мы столько времени прожили вместе.

Я с пятнадцати лет зарабатывала себе сама и на карманные расходы, и на репетиторов, мне не нужно было готовить, меня не нужно было заставлять чистить зубы, ходить на родительские собрания, выбирать мне ВУЗ — обо мне не нужно было заботиться. Как же я опять попала в эту ситуацию? Где я ошиблась? 

Кажется, я задремала прямо на стуле, а когда очнулась, болела голова, ныли затекшие мышцы, першило в горле. Я чувствовала себя разбитой и потерянной. И физически и морально.

Чем больше я думала, тем больше понимала, что я самая настоящая дура. Я позволила им всем заботиться обо мне и теперь все кончено. Я даже не заметила, что они заботятся обо мне. Это была такая глупая ошибка. Я вдруг заметила, что дергаю себя за пряди. Так я делала только в детстве, когда сильно волновалась, поэтому резко одернула руку и подскочила со стула. Опять начала мерить шагами комнату. Опять запела, чтобы прогнать мысли, уже хриплым голосом. Глаза слезились, желудок сжался. Я не знаю, сколько я уже здесь… Меня даже не кормят. А может про меня вообще забыли? Сколько я уже здесь? Пару дней, по-моему…

Дано ли мне еще будет отсюда выйти? Поговорить хоть с одной живой душой? Я распласталась по двери и начала выкрикивать проклятия, только чтобы не выкрикивать признания своей вины вообще во все, начиная с сотворения мира.

Сколько я уже здесь?..

— В чем-чем ее обвиняют? — чуть приподнял брови Аррирашш.

— В подрывной деятельности против государства, но для широкой общественности мы решили ограничиться клеветой, Ваше Высочество, — послушно повторил граф Сибанши.

— Ну, в общем, я много чего мог бы сказать, — вздохнул Арши, — но давай не будем ходить вокруг да около. С нее надо снять все обвинения.

— Вот как, — граф откинулся на стул и внимательно посмотрел на собеседника, — а на каком основании?

— Следственная ошибка, хитрый трюк для поимки настоящего преступника, — предложил мужчина, постукивая пальцами по подлокотнику, — ну что я тебе рассказываю? Придумаете то, что для вас будет удобнее.

— Да нет, Вашество, я про другое, — граф повертел в руках ручку, — вам-то она зачем?

— Она внучатая племянница госпожи Киныси, — улыбнулся Арши, — и моя дорогая воспитательница очень просила меня разобраться с этим недоразумением.

— Как интересно, — вскинул брови следователь, — а еще вчера по документам она была никем.

— Видимо, вы не смогли отыскать нужные документы. Оно и не удивительно, Шура, знаете, родилась в очень маленькой деревеньке, ее даже на картах не всегда обозначают. Но я вам все принес, вы можете ознакомиться.

— Благодарю, — кивнул граф, просматривая документы, — как интересно нынче свинопасы консуммируют брак. Он не смог попасть, куда надо?

— Говорят, он знатно выпивал, мог и не попасть, — ничуть не изменился в лице Аррирашш, но внутри чертыхнулся, проклиная особенности физиологии и культуры народов и рас Дальнего Востока. У них там целый культ был вокруг невинности тела и души, причем как вокруг женской, так и вокруг мужской. Аррирашш бы не сильно удивился, если бы узнал, что сам граф чист и непорочен, как дитя. Но в любом случае, их аристократия очень тонко чувствовала такие вещи, как именно они это делают, науке пока неизвестно, но факт оставался фактом. Вообще, когда граф Сибанши только начинал свою карьеру, шуток на эту тему ходило великое множество, а сейчас даже Арши не рискнул бы выражаться на этот счет перед мстительным засранцем.

— Понятно, — чуть скривился граф, — я напишу отчет на имя министра, что госпожа Солнцева теперь полностью на вашей отвественности. Если она принесет проблемы — а я в этом уверен, если мне позволено высказать свое скромное мнение — ответ пусть спрашивают с вас.

— Конечно, — кивнул мужчина, — я могу с ней увидеться?

— Если вам будет угодно, — граф поднялся со стула и повел Аррираша в сторону темниц, — мы можем перевести ее в другую камеру, но пока не закончиться суд и она не даст клятвы на крови о неразглашении всей информации, которую успела узнать, выпустить ее совсем мы не можем.

— Не затягивайте, — только и ответил на это Его Высочество, а потом с любопытством посмотрел на графа, — а что, много она успела узнать?

Граф только чуть скривился и не стал отвечать. Арши тихонько хрюкнул в кулак.

У двери одиночной камеры номер девять стражи были слегка напряжены, а один и вовсе прислонил ухо к двери, прислушиваясь. Раш тут же напрягся.

— С ней все в порядке? Может нужно вызвать ей лекаря?

— Экзорциста ей вызовите, — тихонько чертыхнулся стражник, опустив глаза.

— Открывайте, — нахмурился граф Сибанши.

Я сидела на шикарном стуле, с бархатной отделкой и помпезными резными завитушками в каменной каморке, пропахшей грязью, потом, ссаниной и бесконечной болью заключенных, без окон и с одной железной дверью. Сидела воплощением достоинства и смирения. Покаявшаяся уже во всех своих грехах, громко и с чувством, уж не знаю кому, но кому-то покаялась...

Сколько я здесь? Такое чувство, что вечность. Все мои основы, все мое мировосприятие, моя ось, плотина, границы, крепость, стены, стекла — все было разрушено до основания. Лежало уже даже не руинами — пепелищем — под моими ногами. Я не знала, кто я; не знала, зачем я; не знала, что со мной будет дальше. Я просто разрушенная и покаявшаяся буду сидеть на этом стуле, и ничто не сможет сдвинуть меня больше с места, потому что смысла шевелиться больше не было.

Дверь скрипнула и тяжело открылась. Я с легкой заинтересованностью подняла глаза, и свет резанул по ним с жестокость, так характерной для любого мира. На пороге появился Ангел. Наверное, это ему я каялась, и он пришел за моей грязной душонкой? Он был неземно красив, хмур и весь был будто золото. Волосы, глаза, сюртук — все сияло золотом, но я почему-то не видела за спиной десять пар крыльев. Или шесть? Или сколько должно быть пар крыльев у суровых представителей небесной канцелярии, когда они являются пред взором падших женщин?

— Наконец ты пришел, — надтреснутым голосом прошептала я.

Ангел улыбнулся мне.

— Ты ждала меня? Рад слышать!

— Можешь забирать мою душу! Только сначала тебе ее придется найти, — объяснила я, — Олежина мама говорила, что я бездушная скотина. Олежина мама была права. Надеюсь ты не будешь плакать, Ангел, если в лабиринтах моего разрушенного чужой добротой и чужой жестокостью разума не найдешь и проблеска души. Если ты заплачешь, я засмеюсь — и все мое покаяние станет каким-то нелепым…

— А говорила, по голосу узнаешь, — по голосу? Я нахмурилась, внимательнее посмотрела на Ангела. За его плечом стоял почему-то красавчик-следователь и смотрел на меня с интересом.

Подождите-ка, по голосу? Я подскочила со стула и с размаху врезалась в грудь мужчины, тут же оплетая его руками и ногами.

— Раш! — взвыла я, — солнышко! Золотце! Вытащи меня из этого кошмара и я буду самой послушной девочкой на свете, обещаю!

— Правда? — он подхватил меня за бедра и я повисла на нем на манер обезьянки, уткнувшись носом в крепкую шею, — и часто ты выполняешь свои обещания?