Написано кровью моего сердца - Диана Гэблдон Страница 39

будь небо ясным, все равно Грей слишком плохо знал эти места и не мог ориентироваться по звездам. Цель его заключалась в том, чтобы как можно дальше убраться от лагеря Смита, не нарвавшись при этом на патруль ополченцев или Континентальной армии. С направлением пути он определится позже, когда взойдет солнце. Хантер говорил, что главный тракт лежит к югу — юго-западу от лагеря, примерно в четырех милях.

Беда в том, что человек, который прогуливается по тракту в кандалах, неизбежно привлечет к себе внимание. Впрочем, об этом Грей решил подумать позднее. А пока он нашел укромную нору меж сосновых корней, ножом, как мог, отрезал волосы, присыпал остриженные пряди землей, выпачкал в грязи руки и щедро размазал ее по лицу и волосам, прежде чем напялить свой фригийский колпак.

Изменив таким образом личину, Грей сгреб в кучу сосновые иголки, свернулся калачиком и свободным человеком уснул под шелест дождя, барабанившего по листьям.

Глава 18

Безымянный, бездомный, обездоленный и вусмерть пьяный

Вспотевший, взъерошенный и распаленный после недавней стычки с Ричардсоном, Уильям прокладывал путь по переполненной улице. Что ж, его хотя бы ждет ночь в приличной постели — уже хорошо. Завтра он уезжает из Филадельфии с последними отрядами солдат, поедет за Клинтоном на север, а оставшиеся в городе лоялисты пусть спасаются как хотят. С одной стороны, Уильям испытывал облегчение, с другой — чувство вины. Впрочем, ему недоставало сил и дальше разбираться в душевной сумятице.

Вернувшись в квартиру, он обнаружил, что ординарец пропал, прихватив заодно лучший мундир, две пары шелковых чулок, полбутыли бренди и инкрустированную речным жемчугом двойную миниатюру: портреты его матери Женевы и ее сестры Исобель, его мачехи.

Это оказалось уже за гранью приключившихся с ним бед. Уильям даже не стал ругаться, просто сел на кровать, закрыл глаза и задышал сквозь стиснутые зубы, пока боль внутри не улеглась. Осталась лишь рваная пустота. Эта миниатюра была у него с самого рождения, он привык желать ей спокойного сна каждую ночь.

Уильям твердил себе, что это не важно, он все равно не забудет лица своих матерей — тем более дома, в Хелуотере, остались и другие портреты. Мачеху он помнил хорошо, а черты родной матери мог разглядеть в собственном облике. Невольно он заглянул в зеркало для бритья, висевшее на стене, — каким-то чудом ординарец его оставил, — и внутреннюю пустоту заволокло горячей смолой. Он больше не видел материнского образа и ее темных каштановых волос; теперь там отражались лишь чересчур длинный острый нос, раскосые глаза и широкие скулы.

Какое-то время Уильям глядел на это живое доказательство измены — после чего развернулся и вышел, чеканя шаг.

— К черту это сходство!

Он изо всех сил шарахнул дверью.

Уильяму было все равно куда идти, но через пару кварталов он столкнулся с Линдсеем и другими знакомыми офицерами, вознамерившимися от души повеселиться в свой последний вечер на улицах полуобезумевшего города.

— Идемте с нами, юный Элсмир, — позвал Сэнди, увлекая его за собой. — Давайте проживем этот вечер так, чтоб было о чем вспоминать долгими зимними ночами на севере!

Несколько часов спустя, созерцая дно опустевшего бокала, Уильям старательно размышлял, так ли нужны воспоминания, если их не помнишь… Он уже давно потерял счет выпивке. Да и товарищи, с которыми он начинал вечер, тоже куда-то запропастились… кажется.

Остался один лишь Сэнди: он покачивался напротив, что-то бормотал, пинался изредка под столом. Уильям пьяно улыбнулся бармену, вытащил из кармана последнюю монету и выложил на стол. Все хорошо, в квартире есть еще, завернуты в запасную пару чулок.

Вслед за Сэнди он вышел в поглотившую их ночь; горячий воздух, воняющий лошадиным навозом, человеческими испражнениями, тухлой рыбой, гнилыми овощами и свежей мясной убоиной, казался таким густым, что застревал в глотке. Было темно и поздно, луна еще не взошла, и Уильям спотыкался о булыжники, бредя вслед за Сэнди, смутно белевшим впереди.

Потом была какая-то дверь, яркий свет и горячий запах ликера и женщин, их духов и плоти, куда более сбивающий с толку, нежели внезапная вспышка света в ночи. Женщина в чепце, слишком старая для шлюхи, радостно заулыбалась. Уильям кивнул ей в ответ, открыл было рот, но с удивлением обнаружил, что разучился говорить. Поэтому просто закивал, а женщина понимающе рассмеялась и подвела его к высокому креслу с тертыми подлокотниками, куда бесцеремонно усадила, решив заняться им попозже.

Какое-то время он оцепенело сидел, а пот сбегал по шее, увлажняя рубашку. У самых ног стояла горящая жаровня, на которой грелся котелок с ромовым пуншем. Уильяма тошнило от одного его запаха. И вообще ему казалось, что он тает будто свеча, но двинуться не было сил. Он просто закрыл глаза.

Чуть позднее он услышал неподалеку голоса. Прислушался, но не сумел разобрать ни слова, хотя шелестящие звуки, точно морские волны, приятно успокаивали. Желудок наконец угомонился, и Уильям приподнял веки, любуясь причудливой игрой света и тени с яркими всполохами, мерцавшими словно тропические птички.

Он моргнул пару раз, и цвета обрели четкость: волосы и ленточки, белые сорочки женщин и красные мундиры пехотинцев, среди которых затесались артиллеристы в синей униформе… Все они щебетали словно птицы: то чирикая, то кудахча, то переругиваясь, как пересмешники, живущие в ветвях огромного дуба возле дома на плантации «Гора Джосайи».

Однако внимание Уильяма привлекли вовсе не они, а пара драгунов, развалившихся на софе неподалеку. Потягивая пунш и пялясь на шлюх, они непринужденно болтали, и теперь Уильям наконец-то различал слова.

— Брал когда-нибудь женщину сзади? — спрашивал один у своего приятеля.

Тот хохотнул и смущенно помотал головой, пробормотав что-то вроде: «Мне такое не по карману».

— Ну а что поделаешь, если девки это терпеть не могут? — Драгун, не сводя с женщин глаз, заговорил громче: — Он зажимаются, хотят вытолкнуть тебя. Но не могут.

Уильям повернул голову и уставился прямо на мужчину, взглядом высказывая свое возмущение. Тот его не замечал. Драгун — темноволосый, рябой — казался знакомым, но не настолько близко, чтобы Уильям помнил его имя.

— И тогда берешь ее руку, кладешь туда и даешь тебя прочувствовать. Черт, она так сжимается при этом, прямо цедит молочко не хуже доярки!

Мужчина расхохотался в голос, глядя в дальний угол, и Уильям наконец заметил намеченную им жертву. Там стояли три женщины, две в белых сорочках, липнущих к телу, одна — в расшитой юбке. Нетрудно было догадаться, кому предназначается намек: той самой, высокой девице в юбке, которая сжимала кулаки и смотрела на драгуна так, будто готова взглядом просверлить дыру у него во